Песочные часы (Повесть) - Бирзе Миервалдис

Кроме хозяйки, в комнате находился Берсон. Казалось, уют этого жилья смирил его резкую, подвижную натуру. Он тоже не был здесь тем Берсоном, каким его знали в санатории. Объяснялось же его спокойствие весьма просто: он принес Гарше букет роз. И неизвестно случаев, чтобы при этом человек подпрыгивал на одной ножке или чесал за ухом.

— Ну зачем это, доктор?.. — смутилась Гарша, принимая цветы.

— Вам. Вот, просто вам, и все. Мне доставляет удовольствие выращивать цветы, но если их не срезать, они завянут, и никто, кроме меня, не насладится их красотой. Этот сорт называется «Ночь». Видите, почти черные.

Гарша взяла розы и поставила их в вазу на окне, рядом с фуксией.

— Мне неловко. Вы уже второй год снабжаете меня цветами.

— Цветами можно…

— Присядьте.

Берсон сел к столику с кофейником и двумя чашками на льняной салфетке.

— Попиваю кофе, как и положено старой деве. — Гарша налила кофе во вторую чашечку.

— У вас очень вкусный кофе.

— Вы находите? Вечера бывают очень долги. Кофе укорачивает их. — Гарша взяла в руки вязанье.

Разговор не клеился. Берсон поглядел в окно.

— Вашу фуксию надо бы пересадить. Я…

На лестнице послышались шаги.

— Ко мне никто не может прийти. — Гарша секунду прислушивалась, затем снова заработала спицами. И все же в дверь постучали.

Гарша открыла. В комнату не очень твердой походкой вошел Эгле. Заметив Берсона, он оперся на свою клюку.

— Прошу прощения. Мне просто захотелось с кем-нибудь поболтать. Я уйду.

— Ну что вы! — воскликнула Гарша и отобрала у Эгле палку и шляпу. Она была рада его неожиданному приходу и не скрывала этого.

Берсон встал.

— Я пойду. Завтра операция. — Он явно кривил душой. Гарша не пыталась его удержать и подала руку.

— Я как-нибудь пересажу вашу фуксию, — добавил Берсон на прощанье, чтобы не молчать.

Эгле взял и повертел в руках вязанье.

— Это что будет — штаны для петуха?

— Нет, юбка для кофейника, — рассмеялась Гарша.

Эгле без приглашения сел и потянулся за кофе, но передумал и попросил стакан воды. Когда он пил, Гарша обратила внимание на то, как осунулось за сегодняшний день его лицо. Особенно заметны стали глубокие складки, протянувшиеся к уголкам рта. Лишь глаза были еще ясными, без болезненной усталости, с непотухавшей в них искоркой ума. «Многие из-за этой искорки не видят признаков тяжелого недуга», — подумалось Гарше.

— Вам надо теперь побольше отдыхать. Вы знаете, Берсон со дня на день ожидает известий из Москвы о новой операции. Есть надежда…

— А разве я не хочу надеяться! — воскликнул Эгле, но тут же резкие складки около губ искривились в ироническую усмешку. — Поговорим о чем-нибудь другом. Ну, скажем, о былом. Сегодня я весь день говорю о том, что давно минуло.

Он подошел к книжной полке. Кроме книг, на ней были разные сувениры. Эгле взял в руки деревянную собачку; подняв одно ухо, она весело смотрела на него ярко-синим глазом.

— Это работа Эрмансона, — вспомнил Эгле. — Я ему раз восемьдесят откачивал гной из плевры. А знаете, почему я помню число? Потому что однажды, когда я прикоснулся иглой для пункции к его боку, Эрмансон сказал: «Сегодня у меня юбилейный день — семьдесят пятый прокол. Налейте мне рюмочку спирта, тогда юбилей будет не таким болезненным». Да, таков он был, этот воистину туберкулезный юбилей… Спирта я ему налил.

Гарша сняла с той же полки фотографию молодого человека и девушки. Они склонились друг к другу, и щеки их соприкасались. Фотограф, видимо, не представлял себе иной позы для молодых супругов на снимке.

— Вот он. А девушка — моя двоюродная сестра. Вы удалили у нее пять ребер. Я берегу их, как память. — Гарша открыла маленькую деревянную шкатулку, в которой лежали иссохшие кусочки костей. — Их любовь началась в санатории.

— Да, и в санатории тоже любят.

— Мне кажется, вы никогда этого не замечали.

Гарша поставила шкатулку на место и несмело покосилась на Эгле. Если бы в эту минуту Эгле смотрел на нее, она определенно не рискнула бы произнести подобную фразу. Но на лице Эгле уже появилась кривая улыбочка.

— Я все замечаю.

— Нет, неправда, — после короткого колебания возразила Гарша и взяла с полки толстую книгу в оранжевом переплете.

— «Избранное» Пушкина, издания тридцать седьмого года, — безапелляционно констатировал Эгле.

— Да. — Гарша осторожно открыла книгу. — В общежитии медшколы моя и Гертина кровати стояли рядом. Вы ей иногда кидали в окно сирень. Одна ветка нечаянно упала ко мне. Я ее сохранила. Этой сирени больше двадцати лет…

Гарша показала Эгле засохший цветок, и бережно, чтобы выцветшие лепестки не осыпались, положила обратно в книгу. Некоторое время она стояла спиной к Эгле — смелость иссякла.

Эгле уставился на окно, точно увидел там не фуксию с поникшими ветками, а бог знает что. Они оба молчали, но у Эгле было чувство, словно Гарша все еще рассказывает об этой ветке сирени. Довольно!

— Вот мы и поговорили. Обо всем. А теперь я пойду, — сказал Эгле.

«Мы разговаривали всего минут десять, но, пожалуй, в самом деле сказали о многом», — подумалось ему.

Гарша обернулась.

— Мне не хотелось бы… я не хочу, но должна сказать… Впрочем, вы уходите…

Эгле взял палку.

— Спокойной ночи, сестра Гарша.

Гарша крепко взяла руку Эгле и прижала к своей щеке.

— Разрешите мне один раз не быть сестрой Гаршей! — сказала она. — И хоть на одну минуту перестаньте быть доктором Эгле…

Эгле одной рукой обнял Гаршу за плечи.

— Мы долго проработали вместе. Поминай меня добром. Хоть я иногда и повышал голос, но…

— Нет! Нет! Вы поправитесь!

Эгле сообразил, что ляпнул не то и, стыдясь минутной слабости, сказал:

— Знаете, плохо, когда человек один. Берсон — славный…

Гарша опустила голову.

— Я давно не маленькая и сама знаю, кто хорош. Когда на лестнице стихли шаги, она подошла к окну. Там, словно скошенный луг, благоухала ночь. В аллее под ногами Эгле тихо похрустывал гравий. Потом и этого звука не стало. Гарша налила себе кофе и еще долго сидела в оцепенении.

На следующий день Эгле проснулся рано, яркое солнце било ему в глаза. Одно из стеклышек балконного окна треснуло, и в этом месте свет переливался радугой. Эгле спустился вниз. Калужница на лужайке еще не раскрыла свои желтые лепестки. На лестнице сидел кот и не сводил глаз с голубей, которым Кристина накрошила хлеба. Эгле шугнул кота палкой.

Как давно он не встречал утро в лесу! Эгле спустился к реке и пошел вправо от моста вдоль берега, потом свернул в сосновый бор. Тут его нагнал Янелис.

— Ты куда в такую рань? — удивленно спросил Эгле. — Спал бы еще. Это стариковское дело наслаждаться прелестью утра, а для вас милее вечера.

Янелис замялся и ничего не ответил, однако по его лбу, который он старательно и безуспешно морщил, Эгле понял, что Янелис тревожится за него: а ну, как отцу на прогулке станет дурно, и в лесу никого…

«Волноваться за другого — это то же самое, что любить», — подумал Эгле, и у него потеплело на душе.

Серебристый покров росы на поляне пересекала темно-зеленая полоса.

— Это случайно не ты домой возвращался по лужку? — пошутил Эгле.

— Нет, олени.

— Откуда тебе известно?

— Я хожу по лесу, когда учу что-нибудь.

«Наверно, он занимается или гуляет не один, а вдвоем».

— Берсон еще не получил ответ из Москвы? — спросил Янелис.

— Нет, как видно. Ничего, все обойдется. Десны у меня почти не кровоточат больше. — Эгле, словно мальчишка, сбивал палкой росу с крупных метелок ржи. — Давай-ка нарвем колокольчиков. — Эгле показал на голубые цветы, торчавшие из травы. — Через пару недель скосят.

— Постой, не нагибайся так часто. — Янелис стал быстро рвать цветы.

А Эгле самому хотелось сорвать несколько ромашек для петлицы. Он наклонился, протянул руку и замер.

Рядом из травы черной стеклянной бусиной блеснул глаз. Следившая за его рукой гадюка подняла голову.