Гешка вошел в свой цех и забрался на верхний мостик, висевший поперек цеха почти под самой крышей. И хотя здесь совершенно нечего было делать, он до начала смены или в перерыв любил забраться на эту высоту, откуда можно видеть весь цех.
В полумраке все выглядело по-домашнему просто и уютно. Неярко горели лампочки, и темнота скрадывала громаду стопятидесятиметровых вращающихся печей. Гешке здесь нравилось еще и потому, что ему казалось, будто находится он на мостике боевого корабля.
— Лево руля, право руля, полный вперед! — услышал Гешка и почувствовал, как чьи-то руки схватили его за уши.
Гешка рассерженно рванулся и увидел Любу. Он хотел было отругать ее, но, заглянув в голубые глаза девушки, такие бездонные, нежные, растерялся, покраснел.
Люба тоже вдруг смутилась. Сняв с Гешкиных плеч руки, сказала:
— Мечтаешь, помазок?
— Я помазок, — сказал Гешка, — а ты кто? Помазиха? Тоже моторы тряпками драишь.
— Я техникум кончаю, практикуюсь пока у вас, — ответила Люба. — А диплом получу — сменным мастером буду.
— Видали мы таких мастеров!
— А вот увидишь. Тогда-то я тебя погоняю. Гешка, сюда! Гешка, туда!
Люба рассмеялась ему в лицо, сбежала по лесенке и пошла по цеху, вызывающе громко постукивая каблуками.
Гешка смотрел ей вслед, а она, словно чувствуя его взгляд, обернулась и помахала рукой около лица, как будто в руке была кисточка для бритья, и исчезла за печью.
«Что ж, помазок так помазок, — беззлобно подумал Гешка. — Только посмотрим, кто первым своего добьется: ты ли сменным станешь, или я обжигальщиком буду».
— Гешка! Иди сюда! — раздался снизу голос.
На площадке, идущей вдоль печей, стоял Илья Морозов, обжигальщик, в смене которого Гешка работал подручным. Илья совсем недавно демобилизовался и продолжал носить тельняшку и бушлат.
Гешка души не чаял в своем начальнике. Он часами мог слушать его рассказы о морской жизни. Да и в своем дело Илья был большим мастером. После службы на флоте он прошел курсы усовершенствования на московском цементном заводе «Гигант» и вернулся в Новороссийск, где работал до призыва. Гешка даже ходить пытался, как Морозов, немного враскачку, словно под ногами была палуба корабля.
— Ну что ж, давай принимай печь, — сказал Илья, и в глазах его мелькнул лукавый смешок.
Они стояли около конторки, и Гешка ожидал, что Илюша, как бывало, пройдет по печи, посмотрит, проверит, объяснит попутно, какие есть неполадки или признаки приближения этих неполадок. С этого всегда начиналась их рабочая смена.
Гешка давно почувствовал преимущество Илюшиной системы обучения. Он знал, что Илья ничего не покажет ему нового, если не убедится, что тот не усвоил предыдущее. И Гешка старался. Он все увереннее обращался с печью, чувствуя правоту Илюшиных слов: если сам не попробуешь — не научишься. Уже не раз оставался на время вместо Морозова. И все же слова «давай принимай печь» прозвучали для него неожиданно. Он растерянно посмотрел на обжигальщика.
— Принимай, принимай! — повторил Илья и ушел в конторку.
У печи, собираясь сдавать смену, стоял Потапыч, круглый розовый старик. Казалось, что жар от печи подрумянил его пухлые, сдобные щеки. Он весело подморгнул Гешке:
— Ну что скажешь про жизнь? — Ткнул ему, здороваясь, руку, спросил: — А Морозов где?
— Я печь принимать буду, — ответил Гешка.
— Давай, давай, — сказал Потапыч и отошел, как будто для того чтобы не мешать. Но Гешка заметил, что Потапыч искоса поглядывает на него.
— Дай взглянуть, — сказал Гешка, отодвигая от смотрового окна подручного Потапыча — веснушчатого паренька с черным от копоти лицом.
— Ты сам печь принимаешь?! — восхищенно спросил тот, безропотно отходя в сторону и отдавая Гешке цветное стекло, заделанное в деревянную оправу с ручкой.
— Как видишь, — отозвался Гешка.
— А мне мой еще не доверяет, — вздохнул паренек.
Гешка приник к цветному стеклу, посмотрел внутрь печи. Там бушевала огненная струя распыленного угля. Вырываясь из форсунки, она пролетала метров на двадцать пять — тридцать. А по стенкам, медленно переваливаясь, скатывалась раскаленная лава мелкоизмолотого камня — шлама.
Вернувшись в конторку, Гешка застал там Морозова разговаривающим со сменным мастером и Потапычем. Тут же был и Никитченко, обжигальщик, принявший в эту смену другую печь. Плотный, грузный, с угрюмым лицом, он казался каким-то придавленным. Руки — длинные, доставали до колен, широкие и сильные плечи опустились вниз, и весь он как-то сгорбился и ссохся. Гешка знал, что Никитченко стал таким после того, как у него погибла семья.
— Ну как? — спросил Илья. — Все в порядке? Можно принимать?
— Можно принимать, — ответил Гешка. — Только плохо Потапыч за помощником следит: у печи намусорено и подшипники не протерты.
Морозов усмехнулся, подморгнул Потапычу: «Видал, мол, какой у меня строгий обжигальщик вырос», и подписал ведомость.
— Ладно, — сказал Илья, — давай веди печь, а я провожу Потапыча, мне с ним переговорить надо.
Гешка вышел из конторки, чувствуя, как радость заполняет сердце. Он остановился около головки печи и засмеялся. Еще бы, в первый раз самостоятельно принять печь и вести ее дальше — это что-нибудь да значит!
— Гешка, Гешка! — подбежала к нему Люба. — Смотри, что у вас делается… Где Морозов?
— А что делается? — спокойно спросил Гешка. — Ильи нет, я за него.
— Как же тогда быть? — растерялась Люба. — У вас прожог…
— Где? — вскинулся Гешка и побежал к зоне спекания.
Он лег грудью на перила и впился глазами в корпус печи. Рядом взволнованно дышала Люба. Печь медленно вращалась, и вот снизу появилось все увеличивающееся огненно-красное пятно. Гешка оглянулся, потоптался на месте, как бы собираясь бежать за Ильей, но потом кинулся к пульту управления. Пробегая мимо, заметил Никитченко.
«Его спросить? — мелькнуло у Гешки в голове. — Засмеет, проходу потом не даст».
Гешка лихорадочно думал, перебирая в памяти все, что ему говорил Илья и что он изучал в ремесленном училище. Быстро уменьшил факел и стал напряженно следить, как зона спекания медленно передвигается ближе к нему.
— Люба, — попросил он, — сбегай посмотри прожог.
Люба быстро вернулась.
— Вроде меньше стал, — сообщила она.
— Что это ты зону передвинул? — спросил, подходя, Илья. — Упустил, быстряк пошел?
— Илюша, — обрадовался Гешка, — а у нас прожог.
— Прожог? А чего ты радуешься?
— Да я не радуюсь…
— А-а-а, — сказал Морозов, поняв, что с Гешки с его приходом просто свалилась гора ответственности. — Правильно сделал, что передвинул зону. Никитченко посоветовал?
— Больно надо мне Никитченко спрашивать, — сказал Гешка. — Я и сам…
— Молодец, — похвалил Морозов.
Посмотрел прожог и, вернувшись, сказал:
— Правильно ты сделал, а еще правильнее — печь остановить.
— Что ты? — испуганно сказал Гешка. — Это же мы дня три простоим.
— Правильно, все правильно, Гешка, а печь все же придется остановить. Ты же сам знаешь, как трудно работать на ближней зоне. Да и производительность печи резко уменьшится. Ребята нам спасибо не скажут, если мы в таком состоянии им печь передадим. Останавливай!
— Зря, Илья, печь останавливаешь, — сказал слышавший их разговор Никитченко. — Согласуй сперва с начальством. Не наша вина, что кирпич из футировки выпал.
— А где я ночью начальство найду? — спросил Морозов. — Со сменным я советовался. Он согласен.
— Ты же все равно футировщиков ждать будешь, — сказал Никитченко. — А они только утром придут. Так лучите ночь проработать на ближней зоне, а утром остановить.
— А зачем я их буду ждать? Что мы, сами не устраним ату неполадку?
Морозов потушил факел, выключил питание и пустил на полный ход дымогарную установку.
Прошло часа два. Илья, одевшись во все ватное и валенки, замотав лицо шарфом, исчез в печи. Эта минута, пока он находился в печи, показалась Гешке вечностью. Наконец Морозов вывалился из печи.
