Звонкое чудо - Арбат Юрий Андреевич

— Ясочка! — шепчет Ивась. И побелел весь.

А девочка все ближе. Огородом идет. Заступ взяла, под яблоней стала копать. Я не пойму: что за дело у нее — яму рыть? А яблоня эта от кромки наших кустов ну метров пять.

Ивась подполз к кромке и окликнул негромко:

— Ясочка моя! Олеся.

Девочка обернулась, увидела отца, крикнула было, рот зажала и кинулась к нему.

— Тато, — испуганно шепчет, — немцы в дому, на тебя засада. Меня тетя Ганна послала под яблонькой бутылку черешнивки откопать. Спрятал ее вуйко Охрим, да немцы требуют.

Я говорю Ивасю:

— Бежим, пока не хватились.

Он мне:

— Так!

Мы кустами, кустами к горе пробираемся.

Камни под ногами осыпаются. Вот и Черемша — могучая река.

Счастье нам подвалило. Правду говорят: «Роковой — под обух, а счастливый — к обеду». Так и мы: на реке плоты «настраивали» — толстой проволокой уже взнуздали бревна и готовили вот-вот спустить в поток.

То ли вспомнилось старое Ивасю, то ли прозрение какое нашло, что здесь-то и кроется наше спасение, только кричит он мне:

— На плот!

Сам Олесю на руки, по колено в воде и вот уже на плоту. И я за ним туда же.

Топориком обрубил канат, и пошел плот по течению. Все ходче, все ходче.

Так уверенно взялся Ивась за долгий руль, так ловко подымал его на порогах, что сразу видно: мастер своего дела.

Мне Ивась приказал:

— Олесю береги. Сам держись за стойку намертво.

Я от брызг накрылся и ее накрыл рядном, что лежало на плоту.

И началась гонка.

Да, да, самая настоящая гонка, как в кино. Потому как немцы на берег выбежали, увидели и девочку, и Ивася, и меня. Кричали что-то, верно, остановиться велели, потом стреляли, так что пули совсем возле нас жикали, пока плот за мысок не свернул. А у нас один выбор: либо петля надвое, либо шея прочь.

Не знаю уж, сколько мы так летели по бурной и быстрой реке.

Потом Ивась на одной излучине свернул плоты в тихую заводь поближе к берегу, вышли мы трое на сушу и опять побрели ночью, а днем отсиживались в горных лесах. Дочку Ивась часто на руках нес, чтобы не притомилась, а сам он устали не знал.

Ну, чтобы длинным своим рассказом не надоесть, сообщу вкратце о дальнейших событиях. Выбрались мы тогда из окружения, наверное, потому, что из-за девочки береглись, на рожон не лезли, а если нужно, один другого страховал, дежурили и так далее. Я за побратима радовался, что не потерял он свою ясочку.

Без горя, однако, не обошлось.

На следующую ночь схватили фашисты попова брата Володимира, который листовки расклеивал. Пошли к попу, говорят:

— Если ты согласие даешь, мы его расстреляем.

Поп отвечает:

— Даю согласие.

Гитлеровцы ему:

— Пиши расписку.

Поп написал:

«Даю свое согласие на казнь брата Володимира за измену вере христианской».

Его в ту же ночь и прикончили, дорогого нашего товарища, храброго гуцульского партизана Володимира.

Пришли и к отцу Ивасеву и говорят:

— Где твой сын-большевик? Мы с него шкуру спустим.

А отец им:

— Все равно Радянська влада вернется. И вам бы о своей шкуре подумать время.

Они его и убили.

Хоронить старого вуйко Охрима, как мне потом рассказывали, вышло все село. Три трембача — это музыканты такие с длинными берестяными трубами — печальные песни играли. По гуцульскому обычаю, пока мертвеца в могилу не опустили, вели похоронную игру, «гусей пасли», стараясь показать, что жизнь не остановилась, а идет вперед. Не пышно ели в ту пору, а тут появились и борщ, и холодец, и вареники с творогом. Пили самогонку-черешневку, которой еще немало оставалось закопанной под яблонями, и гуслинку — кислое молоко со студеной колодезной водой. Похоронили, закрыли могилу вышитой скатертью, разложили угощение и трижды говорили о прощении. Все сделали, как полагалось по гуцульским обычаям. Только верю я, что каждый гуцул сказал тогда еще и такие слова:

— Смерть фашистам.

Я после этих событий пробрался к своим, воевал на Третьем Украинском, дошел до венгерского озера Балатон, а когда война кончилась, прежде чем возвращаться на завод в Вербилки, приехал в родные мне гуцульские места, к побратиму Ивасю. Он опять за гончарство взялся.

Григорий, как и прежде, на кузне.

Коцю не застал: прокурором работал и уехал в горы на следствие.

Олеся возилась с глиной, лепила куманцы, наводила рисунок и на донышке процарапывала не только кружок, а две буковки «ОЛ» и своими работами прославилась. Подросла девочка.

А отец, братан Ивась, к ней обращался по-прежнему: «Моя ясочка».

Жалобная история

Все неприятности начались после одного разговора с женой. Кабы послушать мне, когда она добром увещала:

— Ты, Петя, смотри, не замаринуй какую-нибудь жалобу, а то теперь строго с этим делом.

Но что я на «кабы» ссылаюсь? Говорят: «Кабы не мороз, так овес до самого неба дорос».

В общем, замариновал я одну жалобу. И жена эту жалобу нашла в моем служебном портфеле рядом с любительской колбасой, за которой она посылала меня в соседний «Гастроном».

Прочитала жалобу и без промедления принялась меня пилить.

— Тут молодые рабочие фарфорового завода решили, видите ли, создать свой театр, а играть им негде. Летом, конечно, натянули две простынки, вот и занавес. А зимой, будьте добры, обеспечьте зал. Они на законном основании жалуются, что клуб не ремонтируют. В крайнем случае и сами бы справились с ремонтом, так материалов не дают. Одним словом, полное невнимание к искусству. Просят приехать, проверить и помочь. Я и на дату глянула: возраст у жалобы ни много ни мало трехмесячный.

Жена этак подбоченилась, встала передо мной и ну сыпать как горох из мешка:

— Другой бы радовался: поручили о людях заботиться, недостатки исправлять, а ты?! Эх, Петр, пережитки тебя душат. Помяни мое слово, схлопочешь ты выговор. Это в самом лучшем для тебя случае.

Я слушал нравоучения жены, дождался, когда она сделала вынужденный перерыв в своей воспитательной речи, взял портфель и сказал:

— Ладно, хватит. Чего шум подымать? Ну, поеду сейчас и проверю. Вот и вся недолга.

Жена меня сердито напутствовала:

— Езжай, колоброд. Вместо того чтобы вечер культурно провести, посидеть в кино, посмотреть новую картину, ты отправишься в служебную командировку, а я должна здесь торчать одна, и все соседи скажут: вот уж фефела так фефела.

Это она, конечно, в сердцах на себя наговорила, потому как была и собой не толста и обиходна, и фефелой ее ни в жизнь никто бы не назвал.

Я между тем проследовал прямым путем на вокзал, сел в пригородный поезд и через некоторое время уже шагал по заводскому поселку. В пути сначала думал о том, что жена у меня совсем не ангел. Но потом размышления свернули поближе к цели путешествия — на жалобу любителей театрального искусства. И стал я искать этот ветхий клуб, из-за которого чахнут местные таланты.

Клуб действительно оказался весьма неказистым. Поежился я от такого чувства, которое именуется нечистой совестью, и, вздохнув, переступил порог.

Но уж если не везет, так по тебе всякая щепа бьет. В клубе оказался только один из сочинителей жалобы, но сторожиха о нем сообщила не очень вразумительно:

— В режиссерской мается, но это все равно что его и нет.

Я постучал в указанную дверь, но так как ответа не дождался, нажал на ручку и заглянул в комнату. На стуле, спиной ко мне, сидел человек и качал головой, что твой китайский болванчик. К нему пожаловали, а он даже и внимания не обратил. Обошел я с фланга это несуразное существо и только тогда понял, что передо мной жертва зубной боли. Раздутая флюсом щека просматривалась даже при наличии шерстяного платка, которым пострадавший усердно обмотал голову.