— Слева по носу два самолета!
«Ну вот, — устало подумал капитан, — вот оно». Он посмотрел в направлении вытянутой руки матроса и сразу заметил в небе две черные точки. Они были еще далеко и рисовались как мухи, ползущие по запотевшему стеклу. Шли они стороной и, похоже, параллельным курсом, навстречу.
— Тревогу давать, капитан? — спросил вахтенный.
— Погоди пока, — сказал Замятин, — не полоши зря ребят. Штурмана Антуфьева и боцмана ко мне. Быстро! И Громова.
Прибежал на мостик штурман, за ним быстро подошел боцман. Кряхтя, поднялся по трапу Громов.
— Чего они здесь рыщут? — проворчал он.
— Здесь, в Баренцевом, почитай, только наши морские коммуникации и проходят, — сказал Замятин, — от союзников к нам и от нас к союзникам. Вот немец и охотится. Мне в Архангельске сказывали, что сейчас до нас большой конвой из Исландии пробивается. Шибко, говорят, ему досталось…
— Слышал, — сказал Громов.
— Чего ж спрашиваешь?
— Да так, со злости, — сказал Громов.
И сразу же снова закричал вахтенный:
— С бакборта [20] самолеты! На нас идут!
— Заметили, сволочи! — в сердцах сказал Замятин.
Он присмотрелся. На «Зубатку» шел на небольшой высоте один самолет, другой удалялся на запад.
— Антуфьев! Пулеметы — к бою! — резко скомандовал Замятин. — Боцман, команду с винтовками наверх. И изготовить шлюпки. Капитан Громов — в кубрик: ребятам надеть спасательные пояса. От вахтенного заберите мальчишку. И тоже… всех наверх!
— Зачем ребятишек-то наверх? — спросил Громов.
— Выполнять! — тихо и яростно сказал Замятин.
Серая отвратительная птица, не дойдя трех — четыре кабельтовых [21] до судна, развернулась влево и пошла вперед, оставляя «Зубатку» позади. «С носу зайдет», — подумал Замятин. Оглянувшись, он увидел, как быстро и точно выполняются его команды. У левого пулемета уже стоял Антуфьев с подручным, у правого — второй механик с одним из матросов. Из трюма за Громовым и комиссаром выходили притихшие ребята и рассаживались прямо на палубе. Матросы готовили к спуску шлюпки.
А фашист уже вышел на боевой курс: прямо по носу. «Хейнкель» — с этими-то Замятин был уже знаком.
— Антуфьев, ты уж тут сам, — сказал он и пошел в рубку.
Отстранив матроса, он намертво ухватился за рукоятки штурвала. Ну, капитан, вывози! Странно, но тревоги уже не было. Была холодная и расчетливая ярость: не дам, гад, не дам! И когда самолет был уже в двух кабельтовых от судна, Замятин стремительно крутанул штурвал. «Зубатка», слегка накренившись, пошла вправо. «Молодец механик, — мельком подумал капитан, — руль работает что надо». И тут же полоснула мысль: а как там эти деревяшки «Авангард» и «Азимут»?..
— На корму! — крикнул он рулевому, стоявшему рядом. — Посмотри, как там.
Матрос понял с полуслова.
Первая бомба упала далеко слева. «Теперь с кормы зайдет», — понял Замятин. Он выровнял курс и через несколько секунд быстро переложил руль. И сразу услышал воющий звук, а потом грохот и в правое окно рубки увидел высокий водяной всплеск.
На мостике без перерыва, словно барабаня по дереву, резко «татакали» «дегтяри». А фашист уже снова заходил с носа. Ну, «Зубатушка», выручай! Капитан перевел ручку машинного телеграфа на «стоп» и сразу же на «малый задний». Судно по инерции прошло еще немного вперед, потом вздрогнуло, остановилось и стало медленно отрабатывать назад.
Третья бомба упала в десяти метрах по носу. «Зубатку» тряхнуло, волна обрушилась на полубак и скатилась на полубак прямо на сидящих мальчишек. И тут же Замятин услышал дикое и радостное «ура», и задрожали руки. «Неужто сбили?!.»
В рубку влетел Антуфьев. В одной тельняшке, мокрый от пота, он заорал:
— Ну, Пал Петрович! Ну, капитан!
— Что там? — спросил Замятин.
— Ушел! Ушел, подлюга!
— Почему ушел?
— Так вы ж ему прицелиться не дали!
— А вы-то? Прицеливались?
— А черт его знает! Стреляли, и все. Что-то с него вроде посыпалось, и от левого мотора дымок пошел…
— Антуфьев, — сказал Замятин, — ах ты, Антуфьев… Вернемся в Архангельск, пойдешь на флот. Военный…
— Спасибо, товарищ капитан, — тихо сказал штурман.
— На руль! — бросил Замятин рулевому. — Как там старички?
— Порядок, товарищ капитан, — ответил матрос. — «Авангард» нашими галсами [22] вертелся, а «Азимут»… отдал ваер и стал как вкопанный.
— Так, — сказал устало Замятин. — Жертв нет?
— Вахтенного на носу, должно быть, осколком убило, — хмуро сказал вошедший в рубку боцман.
— Так… — сквозь зубы повторил Замятин. — Кто?
— Синичкин Василий, — ответил боцман, — в моих годах. И… одинокий, как я…
— Эт-то хорошо, что одинокий, — сказал Замятин и замолчал. «Что говорю-то, что говорю?..» И, покосившись на боцмана, добавил: Похоронить. С почестями.
— Некого хоронить, — глядя под ноги, сказал Семеныч, — море похоронило.
Капитан снял фуражку.
— Моряцкая смерть, — сказал он четко, — и… горевать некогда, да и нельзя! Как там груз наш «генеральный»? Про матроса знают?
— Видели, — ответил боцман.
— Да… от таких дел на войне не спрячешься, — сурово сказал Замятин. — Мне из рубки на них глядеть некогда было.
— Да я тож у пулемета торчал, — пробасил боцман, — на небо глядел. Может, кто и подрейфил, однако себя держали.
— Ладно, — сказал Замятин. — Заведи буксир на «Азимут», Андрей Семеныч, и я пойду с начальством этой… яичной экспедиции потолкую. А ты хоть оденься, что ли, — сказал он Антуфьеву, улыбнулся и вышел из рубки.
— Лица на ем нет, а он лыбится, — удивленно сказал рулевой.
Антуфьев стоял в тельняшке, прислонившись спиной к задней стенке рубки, и тоже улыбался.
Выйдя на мостик, Замятин удивился: на палубе, кроме вахты, никого не было. Он спустился в трюм-кубрик. На нарах и за столом сидели ребята, кое-кто в спасательных поясах. Громов и Людмила Сергеевна сидели у торца стола. Говорил Громов.
— Так что замечаний у меня вам, почитай, нет. Молодцы! Вот так… Однако орали уж больно много. Что толку кулаками грозить да ругаться, фриц вас и не слышал. Конечно, вы все, считай, впервой вражий самолет увидели…
— Не все, — сказал Славка.
— А-а, ты-то, одесский, огонь и воду прошел, — уважительно сказал Афанасий Григорьевич, — да вот еще Соколов в Ленинграде испытан. И наши…
— Што наши? — не выдержал Васька Баландин.
— Тебе бы, Василий, помолчать надо. Тебе и вот… — Он повертел головой, высматривая кого-то, и, найдя, указал пальцем на здорового парня в рваном треухе. — И вот этому.
Парень опустил голову.
— Хотел с вами с глазу на глаз потолковать, — продолжал Громов, — да, думаю, лучше, чтоб все знали: дисциплина должна железной быть. Встань, Баландин. Этот вот герой на корме у матроса винтовку из рук рвал, хотел, вишь, «хейнкеля» самолично потопить. А фриц как это дело увидел — так сразу и удрал. Молодца ты, Василий!
Кто-то засмеялся, но остальные молчали. Баланда, надув губы, сел.
— А ты, — повернулся Громов к парню в треухе, — ты чего в кубрик поперся? Думал, там спасешься… ежели что?
Парень встал, покраснел и смущенно широко улыбнулся.
— А шут его знает, товарищ начальник, — сказал он удивленно. — Как эта стерва завыла, меня вроде шилом кто ткнул, а башка… в брюхо провалилась. Сам не помню, как в кубрик попал.
Тут уж засмеялись все.
— Испугался, значит? — тоже смеясь, спросил Громов.
Замятин стоял у трапа и слушал, и странное чувство наполняло его что-то похожее на нежность и на гордость…
— Можно, я скажу, Афанасий Григорьевич? — сказал он.
Только сейчас мальчишки увидели его, и сразу кто-то один, а за ним остальные заорали: «Ур-р-ра капитану!» Кричали долго и самозабвенно, словно освобождаясь от пережитого напряжения.
— Разве в том дело, кто испугался, а кто нет, — медленно сказал Замятин, когда крик стих, — смерть ведь, смерть кружит. Что может быть страшнее? Дак она повсюду сейчас кружит. Думаете, я не боялся на мостике? До сих пор колени дрожат. И не стыдно. Стыда не оберешься, когда отвернешься, когда в сторону уйдешь… — Он помолчал, а потом тихо и властно сказал: — Всем встать! Снять головные уборы. Почтим память героического матроса Василия Сергеевича Синичкина, погибшего на боевом посту…
