Высокое небо - Грин Борис Давыдович

Могуче ревет новый двигатель, наглухо закрепленный на стенде. Его запустили с первой попытки, и люди, призванные на испытания, восприняли это как счастливый знак. Они улыбаются, хлопают друг друга по плечам, что-то говорят, не надеясь, впрочем, что их услышат.

Если возможен кромешный ад, то на испытательной станции он обернулся гулом. Будто произошел взрыв, которому не дано замереть. Бешеный бег поршней в четырнадцати цилиндрах сотрясает двигатель, и эта неуемная дрожь передается всему, что есть вокруг. Тяжестью наливается затылок, до последнего предела напрягаются барабанные перепонки, одно спасение — чуть приоткрытый рот.

Аркадий Дмитриевич руководит испытаниями не из кабинета. Он вместе со всеми и во главе всех. Этот дьявольский гул не мешает ему быть сосредоточенным. У него есть программа, и во что бы то ни стало она будет выполнена.

Вот главный подает знак: добавить обороты. Его команда выполняется без промедления. Двигатель взревел, будто его подхлестнули, и, кажется, будь это в его силах, он бы сорвался сейчас со стенда и сокрушил все вокруг себя.

Приборы бесстрастно регистрируют происходящее. Их показания о многом расскажут испытателям.

Пройдут часы, гонка двигателя будет остановлена. Его разберут по косточкам, чтобы проверить износ деталей, устранят дефекты. Потом соберут и опять пустят, только на этот раз ему придется работать значительно дольше. Затем снова разборка и тщательная ревизия, и опять пуск. Так будет не два и не три раза — значительно больше, потому что испытатели должны выявить моторесурс двигателя. Если понадобится, они доведут его до полного разрушения: мертвый, он тоже о многом расскажет.

Все это еще впереди, но сейчас главный доволен: начало неплохое. Может быть, это тот счастливый случай, когда доводка не выматывает душу, когда дело ладится, и «новорожденный» не выказывает свою строптивость. Так бывает не часто, даже очень редко. Но очень хочется верить, что на этот раз будет именно так.

Когда придет ночь и тревожным сном забудутся люди, участвовавшие в испытаниях, главный еще долго не сможет уснуть. Среди ночи он поднимется с постели и будет звонить на испытательную станцию, узнавать, что и как. Дежурный даст ему информацию и положит телефонную трубку. А главный включит настольную лампу и скоротает часок-другой за расчетом, который понадобится утром.

Неожиданно в самый разгар работы Аркадий Дмитриевич получил приказ выехать в Германию с группой авиационных специалистов. Две цели поставил наркомат перед отбывающими в командировку: познакомиться с новой немецкой техникой и провести переговоры о закупке некоторых образцов машин.

Аркадий Дмитриевич уже дважды выполнял подобную миссию: в тридцать первом и тридцать третьем годах. Но то были командировки в Америку, а сейчас ему предстояло отправиться в страну, которая развязала новую мировую войну.

Вручая ключ от номера, портье отеля «Адлон» учтиво сказал: — Герр Швецов, в случае воздушного налета вам придется спуститься в бомбоубежище.

Было странно слышать это предупреждение. Оно никак не вязалось ни с ритмом жизни, ни с самим обликом огромного города, который, казалось, не был ничем потревожен.

Берлин просыпался как бы в две смены. В ранний утренний час, едва заканчивали свое дело поливальные машины и уборщики мусора, на улицы высыпали тысячи людей в неброской одежде. Они спешили на окраины и там, у заводов, стекались в широкие живые потоки, которые вливались в проходные и исчезали.

Улицы пустели, но ненадолго. Еще не сдерживаемые светофорами, проносились редкие автомобили, их становилось все больше, и теперь они уже мчались в несколько рядов. На разные голоса пели клаксоны, будоража прохожих. Печатая шаг, с бравой песней шли отряды «гитлерюгенд». Из этого шума и движения зарождалась дневная суета, которая привычна для коренного жителя и всегда немного пугает заезжего человека.

Аркадий Дмитриевич узнавал и не узнавал Берлин. Шесть лет назад, возвращаясь из Соединенных Штатов на родину, он вынужден был провести здесь сутки. Ему хотелось поближе познакомиться с городом, но знающего спутника не оказалось и пришлось совершать вояж на собственный страх и риск. На улицах пред ним предстала жуткая картина. Шли и шли колонны, над которыми реяли знамена со свастикой. В узкой, как кишка, Вильгельмштрассе, творилось невообразимое: над колоннами вздымался лес поднятых рук, и все потрясал дикий вопль «хайль!» То были не люди, а потерявшая человеческое обличье толпа, взбесившееся стадо…

На этот раз Берлин выглядел совсем иначе. Город как город, ничего похожего на тридцать третий год. Правда, на его улицах непомерно много военных, и как-то безмолвно, одним только видом, они как бы говорят о своем превосходстве. Правда, безусые члены «гитлерюгенд» без стеснения распевают песню о своем ровеснике, который всадил нож в горло собственному отцу, отступившему от идеалов фюрера. Правда, газеты полны карикатур, на которых коммунисты изображены с собачьими головами…

Вот он каков, отзвук тридцать третьего года! Это открытие оказалось страшным.

Авиационные заводы были загружены до предела. Опытный взгляд не мог не увидеть автоматической прилежности рабочих и нервозной расторопности технического персонала, который был сверх меры угодлив перед представителями военно-воздушных сил. Офицеры «люфтваффе» чувствовали себя здесь хозяевами.

Советских специалистов повсюду встречали с холодной вежливостью. Правда, руководители заводов отдавали себе отчет в том, что имеют дело не с туристами. Они по-деловому решали все вопросы, были внимательны и даже покладисты. Но все это давалось ценою немалого напряжения, которое было не под силу скрыть даже многоопытным чиновникам военного концерна. В своих партнерах они видели вовсе не партнеров. Для них это были враги.

Медленно и тоскливо тянулось время, командировка казалась нескончаемой. Вечерами, когда наступала пора светомаскировки и Берлин погружался во мрак, становилось вовсе невмоготу. До боли хотелось домой, в родную конструкторскую братию. Ведь двухрядная звезда ушла на летные испытания и у него нет никаких известий. Как они прошли, благополучно ли?

Ах, как необходим новый двигатель! Именно сейчас, когда в Европе идет война, и авиации, быть может, предстоит сказать самое веское слово. Германия поглотила Чехословакию, Польшу, она уже не может остановиться, ее нужно будет остановить. А кто приготовился к бою, тот его наполовину выиграл.

Похоже, портье шутил: «…придется спуститься в бомбоубежище». Для чего? Что-то помалкивает английская авиация, не видать ее над Берлином. Выжидает подходящий момент? Или толком не готова?

Как важно вовремя успеть с двигателем, пустить его в серию без проволочек. Нельзя ничего не противопоставить истребителям Мессершмитта, бомбардировщикам Хейнкеля, нужно это сделать как можно скорее. Теперь все решает время, только время. Война с Германией неизбежна.

Отъезд на родину Аркадий Дмитриевич воспринял как избавление. На Ангальтском вокзале он в последний раз видел, как взлетали руки в фашистском приветствии и как железнодорожные служители почтительно уступали дорогу военным. Это как бы подытоживало все увиденное им в Германии.

Проездные документы советского специалиста оказались в порядке, и проводник открыл перед ним дверь вагона.

Домой Аркадий Дмитриевич попал не скоро. В Москве его задержали дела.

Обычно попасть в наркомат — значило не жалеть времени. Для такого случая приберегалось множество вопросов, которые в момент их возникновения считались неотложными, несколько позднее — важными, а еще позднее — просто текущими. Так или иначе, их надо было решать, ибо из текущего вопрос может превратиться в незначительный, и тогда нечего делать в наркомате.

Хождение по кабинетам трудно было отнести к разряду веселых занятий. Приходилось сталкиваться с разными людьми, у которых были свои взгляды на вещи. Далеко не всегда они совпадали с собственными взглядами и, чтобы понять друг друга, найти общий язык, надо было затрачивать много усилий.