Гульмамад поднялся тотчас и, приставив ладошку ко лбу козырьком, всмотрелся в арчатник, сплошь покрывавший подножье горы, в трехстах метрах от кибитки. Никакого движения нельзя было обнаружить в зарослях, и Гульмамад, убедившись в этом, удовлетворенно отвел ладошку ото лба.
— Скоро придет, — предположил Гульмамад и снова опустился на корточки.
— Придет, придет… — ворчливо передразнил Ефимкин. — Так ночь скоро!
— Ну да, — невозмутимо подтвердил Гульмамад. — Был день, теперь будет ночь. На леднике не так, что ли?
Ефимкин злился, не находя возражений. Потом он согласился:
— Так… Ночью-то какая охота? Смех один!
— Тогда он утром поедет, — не стал спорить Гульмамад. — Утром тоже хорошо.
— Как утром?! — даже подскочил Ефимкин. — Он что — говорил?
— Нет, — пожал плечами Гульмамад.
Немного успокоившись, Ефимкин вытащил из кармана луковицу, перочинным ножичком аккуратно надрезал шкурку, обстоятельно очистил. Оглядев всесторонне, выбрал красивое место и надкусил.
Гульмамад глядел на Ефимкина сосредоточенно: он поджидал, когда покажутся слезы и потекут в бороду.
— Вчера только поймал, — поведал Джура, с силой гладя кекелика. — В петлю.
Гульмамад обрадовался сообщению сына, словно бы услышал его впервые. Выпростав руку из длинного рукава, он ласково погладил ребенка по шишкастой стриженой голове.
— Я на зимовке для вас же вкалываю, для народа, — никак не реагируя на похвальбу Джуры, пожаловался на жизнь Ефимкин, — а вы тут чай пьете…
Ефимкину было муторно, и он искал сочувствия к себе.
— Чай хочешь, что ли? — не догадался, однако, Гульмамад.
— Какой там чай! — горько огрызнулся Андрей Ефимкин. — Уйдет он сегодня на охоту, Кадам-то? Как ты думаешь?
— Уйдет, куда денется, — без колебаний согласился Гульмамад. — Брат его из армии приходит — мясо нужно. Он вечером уйдет — утром козла принесет. А если утром уйдет — тогда вечером обратно будет с козлом.
— Утром… — проворчал Ефимкин. — Отпуск у меня, что ли! Брат-то его когда будет?
— Завтра придет, наверно… Как там, наверху? — вежливо полюбопытствовал Гульмамад, кивая в сторону Ледника.
— А чего там? — сказал Ефимкин. — Лед да лед… Нормально.
— А, — отозвался Гульмамад. — Тогда хорошо.
Ефимкин доел луковицу и тщательно утер глаза тыльной стороной ладони.
— Чего он там сидит? — снова спросил Ефимкин, кивая в сторону арчатника. — Время только переводит…
— Какой там сидит! — вдруг развеселился, замахал руками Гульмамад. — Он же не сидит!
— Сидит, не сидит! — озлобился Андрей Ефимкин на смех Гульмамада. — Мне-то что?! Я два дня по льду пер, чуть не сдох — и вот тебе, здрасьте! Охотник на охоте должен быть, а не в кустах сидеть под деревней!
— Он за сорокой пошел, — дал справку Джура.
— Ты-то заткнись, сопляк! — гневно прикрикнул Ефимкин. — Какая еще сорока?
— Наш памирский обычай, — вмешался Гульмамад. — Сороку убьешь — будет хорошая охота… Трещин много на леднике?
— Есть, — мрачно сообщил Ефимкин. — Тебе-то что?
— Да так… — сказал Гульмамад. — Ты не падал?
Джура засмеялся, гладя своего кекелика.
Ефимкин посмотрел на него свирепо, потом далеко сплюнул сквозь зубы и промолчал.
— А ты попробуй, убей сороку, — посоветовал Джура. — Она близко не подпускает.
— Сороку трудно поймать, ой, трудно! — поддержал Гульмамад. — Самая хитрая птица.
— Борщ мне с ней, что ли, варить, с сороки с этой, — презрительно пожал плечами Андрей Ефимкин и полез в карман за луковицей.
4
Каждый извив тропы открывал новый вид; хотелось остановиться и глядеть, поворачивая голову от плеча к плечу.
— Давай постоим немного, — сказал Володя. — Красиво очень.
Леха покосился на Володю подозрительно: устал парень, хандрит. Не годится хандрить в горах. Сначала хандра, потом тошнота, потом горная болезнь. Не годится. Надо это сразу пресекать.
— Ну, давай… — неохотно согласился Леха. — Вниз особенно не смотри, а то голова закружится.
Лехе тоже было приятно глядеть на красоту окружающей природы — но отмеренное самому себе удовольствие он уже получил, глядя на долину с перевала. Следующую порцию он наметил получить в кишлаке, и получить сполна. А трудный спуск следовало брать, не отвлекаясь и не вертя головой. Спуск есть спуск, по нему надо спускаться. Там, внизу, будет еще приятней от чувства победы над спуском.
— Даже стихи читать хочется, честное слово, — сказал Володя, с наслаждением опускаясь на камень.
— А мне бы поспать, — сказала Люся. — Ноги прямо отваливаются… Спать — и все.
— На том свете выспимся, — мрачновато пошутил Леха. Он вдруг почувствовал наплыв усталости, словно бы его подхватила и понесла, поворачивая, тяжелая мутная вода. Вон она движется, течет, эта вода, по дну ущелья — медленная и сильная, безразличная к собственным берегам, и к деревеньке на берегу. Это отсюда, со спуска, она кажется неповоротливой и медленной. На деле, вблизи, она стремительна, как брошенный камень, и ее берега, обглоданные ею, бесплодны… Надо опускаться, идти вниз, и тогда забудется усталость, и забудется река.
— Палатки вон там можно поставить, — сказала Люся. — Вон там, на опушке.
— Нет, — возразил Леха, — зачем палатки. Попросимся к кому-нибудь. Пустят переночевать-то.
— В крайнем случае, дадим колбасы или консервов банку, — предложил Володя. — Сайру.
— Нужна им твоя сайра! — отмахнулся Леха. — Я стеклянные бусы специально на этот случай взял и ножички перочинные.
— Я читал, что они тут лет тридцать назад русских людей не перочинными резали, — поделился сомнением Володя. — Может, действительно, лучше в палатке? Тем более, скоро темно.
— Что было, то сплыло, — отверг Леха. — В Москве тоже когда-то головы топорами рубили, а теперь метро идет… Басмачей нам, что ли, бояться? Нет тут никаких басмачей, и не было никогда.
— А я читал… — продолжал было упорствовать Володя.
— Все! — по-командирски пресек Леха. — Читал, читал! От чтения иногда глаза слезятся… Пошли! А то я сам с вами тут разнюнился.
5
Ветер разогнал, разметал легкие шкурки лука по всему двору.
Привалившись спиной к стене кибитки, Ефимкин неспокойно дремал, пригревшись на солнышке. Гульмамад, собиратель интересных трав и ловец сурков, дремал чутко, но безмятежно. Подросток Джура не дремал: он играл с кекеликом. Утомленный игрой кекелик был вял и недалек от смерти.
Кадам приблизился не спеша. Убитую сороку он держал за крылья. Крупная птица чертила длинным хвостом след в пыли тропы.
Бросив полузадушенного кекелика за пазуху, Джура выбежал навстречу Кадаму. Гульмамад открыл ясные глаза и последовал за сыном. Поднялся с земли и Ефимкин, пошлепал на затекших ногах.
До Кадамова дома идти недалеко: полсотни шагов. Подойдя, Кадам бросил сороку на порог и вошел в дверь.
— Два часа потерял… — сказал Ефимкин так, что и не поймешь, кто это потерял два часа — Кадам, убивший сороку, или сам он, Андрей Ефимкин. Брезгливо отвернувшись от сороки, Ефимкин потянулся со смаком и подтянул сатиновые шаровары, заправленные в порыжевшие кирзовые сапоги.
— Очень хорошая сорока, — со знанием дела осмотрев тушку, заявил Гульмамад. — Молодец Кадам.
Кадам тем временем вышел из кибитки и уселся на низкий выщербленный порожец.
— Ну, как? — спросил Ефимкин, живо оборотившись к Кадаму. — На охоту-то не поздно? Ночь скоро — смотри, разобьешься!
— Нет, пойду, — сказал Кадам. — На горе спать буду.
— И то… — поддакнул Ефимкин. — На свежем воздухе.
— Когда спускаешься-то? — спросил Гульмамад у Ефимкина, словно бы и не прерывал с ним разговора, не дремал и не перешел потом к соседскому дому. — Долго еще тебе?
— Да полгода еще осталось, — поделился Ефимкин. — Как смена придет — спущусь.
— На второй срок не останешься? — продолжал тепло расспрашивать Гульмамад. — У вас там платят хорошо, и еда.
— Да чтоб оно все сдохло! — с чувством сказал Ефимкин. — Второй срок!.. Там за полгода все мозги отшибает.
