Взбегает по противоположному склону. Исчезает в ельнике.
Левко скатывается в овраг вслед за ним, взбирается по другому склону и, совершенно задохнувшись, ложится на опушке леса животом на траву.
Тишина. За деревьями проглядывает поле. Нежный подмосковный рассвет. Прямо перед носом у Левко в траве ползет жук. Ощутив сильнейший приступ дежавю, Левко долго, очень долго смотрит на жука, прежде чем прихлопнуть его рукояткой нагана.
Пока он смотрел на жука, Степа убежал. Папину молодую жизнь в этот день спас жук. Может быть, этот жук был потомком того жука, у которого на этом самом месте мальчик Вася Левко когда-то отрывал ноги. Поэтому я все время повторяю: все в жизни связано, и где кончается одно и начинается другое, понять совершено невозможно.
Левко встает, прячет наган в кобуру и, брезгливо морщась, глядит на восходящее над полем солнце.
А дом тогда у нас все-таки не забрали. Потому что наступили годы индустриализации и коллективизации, и бабушкин «Машинист» вдруг стал символом всей этой новой эпохи.
Когда люди слышали слово «СССР», они думали о бабушкином «Машинисте».
«Машинист» вдохновлял на подвиги стахановцев и танкистов, ученых и балерин. На парадах грудастые физкультурницы сопровождали платформу с огромным бабушкиным «Машинистом», сделанным из белых цветов.
Бабушка Варя никогда не мечтала, как ее отец Чернов, о служении государству. Это получилось как-то само собой. Но для Левко она стала так же недосягаема, как раньше был Чернов.
Кузнечики стрекочут в саду. Стрекозы неподвижно стоят в горячем июльском воздухе. Плотники постукивают молотками. Рядом с домом, в саду, строят новую бабушкину мастерскую. А веранда опять стала верандой. И на ней стоит на столе самовар, и Полонский с Варей, в дачных полотняных одеждах, пьют чай, когда на крыльцо взбегает в сопровождении Зискинда и Степы очень веселая Даша и объявляет:
— Мама! Папа! Это мой лучший друг Степа Николкин. А это Зискинд. Он обэриут. Я от него беременна.
Варя крепкими пальцами скульптора завязывает в узел чайную ложечку.
Полонский отнесся к этому известию спокойно. Он по себе знал, что всякому бунту приходит конец.
— А чем вы, молодой человек, занимаетесь? — спрашивает он у Зискинда.
— Я, ваше сиятельство, валяю дурака, — с готовностью сообщает Зискинд.
— Понимаешь, папа, — говорит Даша, — валять дурака — это у обэриутов принцип поэтического творчества. Они восстают против обывательского здравого смысла и мещанского реализма. Это как музыка Шостаковича.
— А конкретнее? — настаивает Полонский.
— Конкретнее, — говорит Зискинд, — пожалуйста:
Пью фюфюлы на фуфу
Еду мальчиком в Уфу
Щекоти меня судак
И под мышку и сюда
Ихи блохи не хоши
Пуфы боже на матрас.
Длинная пауза. Кузнечики стрекочут. Плотники постукивают.
— Понятно. Но хоть водку вы пьете? — спрашивает Полонский.
— П-п-пьем, — отвечает Степа.
— Так неси, — говорит Полонский Даше. Даша уходит за водкой. Плотники постукивают молотками.
Щекоти меня судак,
Щекоти меня судак,
Щекоти меня судак,
Щекоти меня судак,
— начинает приговаривать Полонский в такт стуку молотков.
И Варя вторит ему:
И вот этак и вот так,
И вот этак и вот так...
Ночью, отражаясь в боку самовара, на веранде горят лампы. Бутыль уже наполовину пуста. Полонский отбивает по столу ритм, Даша аккомпанирует на скрипке, а пьяные Варя, Зискинд и Степа хором скандируют Хармса:
Вот и дедушка пришел,
очень старенький пришел,
в туфлях дедушка пришел.
Он зевнул и говорит:
«Выпить разве, — говорит, —
Чаю разве», — говорит.
Тут и бабушка пришла,
очень старая пришла,
даже с палочкой пришла.
И, подумав, говорит:
«Что ли, выпить, — говорит, —
что ли, чаю», — говорит.
Варя по бумажке скандирует, остальные наизусть. Получается очень складно и весело.
Мне кажется, что в такие моменты, малозначащие, мелкие моменты, ускользающие от внимания историков и романистов, и решается наша жизнь. Смерти, рождения, свадьбы и разводы — это уже результат, а самое существенное начинается в эти моменты, случайные.
Эти крошечные события забываются, но все равно каким-то волшебным образом продолжают жить в нас и в наших потомках вечно.
Вот еще такой момент.
На сцене Малого зала консерватории Даша играет Шостаковича. Новая непонятная музыка. Публика в недоумении, но дружно аплодирует.
У подъезда консерватории толпа друзей и почитателей музыкантов. Зискинд с букетиком ландышей и Степа ждут здесь Дашу.
— Николкин, я принял историческое решение, — говорит Зискинд. — Я бросаю курить и женюсь на Дарье. Сейчас куплю последний табак — и все. Я быстро. Подержи.
Отдает ландыши Степе и бежит по улице.
Забежав за угол, Зискинд устремляется к киоску Моссельпрома. Продавщица в киоске сидит полненькая, но очень ничего. Ветреный Зискинд приникает к окошечку, вперяет в продавщицу пронзительный взгляд донжуана — и готов стих:
— О, папиросница из Моссельпрома,
Мгновение назад мы были незнакомы,
Но этот краткий миг покупки табака
Войдет в поэзию на долгие века.
— Болтун ты, Зискинд, — говорит продавщица, — и больше ты никто.
Вот так. Она его знает. Зискинд, как многие поэты, очень любил девушек. И не пропускал ни одной.
Он готов зачитать ей следующую строфу экспромта, но тут двое в штатском подходят к нему сзади и крепко берут под руки.
— Гражданин Зискинд? -Да?
— Вы арестованы.
— За что?
Они не объясняют за что, а просто ведут к поджидающей у тротуара машине.
— Ребята, это ошибка! — весело говорит им Зискинд. — Я свой. Я наш. Сейчас все выяснится. Но мне надо предупредить. Меня за углом девушка ждет. Фактически жена. Отпустите на секундочку сказать! На одну короткую секундочку!
