— Хорошо, что мы не позволили матери с Ахто прийти сюда, — заметила Урве.
— Конечно. Ведь уже поздно, — ответил Рейн.
Еще четверть часа. О чем-то надо творить.
— Пожалуй, ты мог бы уже идти, — сказала Урве.
— Ну нет, я дождусь отхода поезда. Еще тринадцать минут.
Тут они заметили невысокого человека в расстегнутом пальто. Он шел по перрону, старательно заглядывая в освещенные окна вагонов. Скользнув взглядом по Урве и Рейну, человек внезапно остановился и всплеснул руками.
— Чуть было не проскочил мимо. Проклятая темнота!
Это был Эсси. Он держал завернутые в бумагу розовые альпийские фиалки — для отъезжающей. Как кстати он пришел!
Лицо Рейна, которое все это время было серьезным и напряженным, вдруг осветилось широкой улыбкой. Урве была и рада цветам, и смущена.
А Эсси захлестнул поток собственного остроумия. Пусть коллега не думает, что такой человек, как он, станет дарить женщинам цветы только из-за их красивых глаз. Жизнь полна корыстолюбия и эгоизма, и он тоже не изюм в этом соленом супе. Вот это письмо, которое он достал сейчас из кармана, должно быть вручено адресату через час после того, как поезд придет в Москву; передавая письмо из рук в руки, необходимо как можно эмоциональнее добавить следующие слова: «Если вы не выполните просьбы, которая содержится в письме, то вашему таллинскому другу Эдуарду Эсси снимут голову».
Эсси прибыл очень вовремя. Наконец-то Рейну разъяснили, как важно литературному сотруднику газеты поехать на курсы. Во-первых, квалификация, во-вторых, общий кругозор, в-третьих, доступ к сокровищницам культуры, в-четвертых...
Голос в репродукторе объявил, что через пять минут отходит московский поезд. Урве вошла в вагон. Мужчины остались на перроне. Эсси стоял чуть поодаль и курил. Рейну было грустно. Урве делала веселое лицо. Не так уж и надолго она едет. Однако если говорить правду, то и у нее чуть щемило сердце от предчувствия тоски по дому.
Свисток.
Прощальные взмахи рук.
В окне вагона проплыло дорогое лицо. Высоко поднятые брови, машущая рука.
Поезд набирал скорость.
Мокрые от тумана рельсы блестели, освещенные зеленым огнем семафора. Затем зеленый свет погас и зажегся красный. Урве уехала по зеленым рельсам. Рейн остался стоять за красными.
Провожающие побрели к зданию вокзала.
— Что, скис, а? — Эсси бросил дымящуюся сигарету в мусорный ящик у фонарного столба.
— Грустновато немного, — признался Рейн.
— Ничего. Через шесть месяцев встретишь, и начнется у вас снова медовый месяц.
Они прошли через здание вокзала, где женщины до блеска натирали щетками каменный пол, и вышли на улицу.
— Пойдем ко мне, — предложил Эсси. — Посмотришь, как я живу. Захочешь спать — ляжешь на мою тахту, не захочешь — вспомним старые времена, старшину Хаака, остальных ребят.
Эсси зашел в привокзальный ресторан и взял бутылку коньяку.
Район, в котором он жил, несмотря на свою близость к городу, был сравнительно тихим. Вот и большой, покрытый терразитом дом. Они стали подниматься по широкой лестнице. Эсси шел впереди, электричество на лестнице не горело. Тихонько открыл французский замок и зажег в передней свет. Белые двери. Паркетный пол. Это была прихожая роскошной пятикомнатной квартиры в доме, построенном в последние годы буржуазной власти. На многочисленных вешалках висели самые разные пальто, свидетельствовавшие о разном уровне жизни обитателей этой квартиры.
— Здесь живет три семьи, а я случайный квартирант одной одинокой дамы, хотя живу в отдельной комнате и имею свой ключ, — тихо сказал Эсси, открывая дверь своей комнаты. — Говори потише, — все, наверное, спят.
Но им шептаться не хотелось — армянское солнце и виноград, перебродившие в деревянных чанах, делают голоса громче. Обоим было что вспомнить, было о чем поговорить. Оба немного захмелели, и, когда Рейн поздно ночью собрался уходить, Эсси, похлопав друга по плечу, сказал:
— Чего тебе тужить, парень. Нашел женщину — настоящую жемчужину. Ну уехала. Так ведь скоро вернется. А я, брат, сегодня утром в Тарту подвел окончательный итог. Чертовски грустный день. Запомни, старик, что я тебе скажу: никогда никого не оставляй. Пусть уж лучше тебя оставляют, оставленному всегда легче.
Рейн ушел, подняв воротник пальто и слегка насвистывая. Черт его разберет, этого Эсси. Какая разница, оставлять или быть оставленным, — мучиться и страдать все равно. Да, видно, что-то гнетет парня, грустные нотки в голосе и в глазах грусть. Ужасная вещь одиночество. И как некоторые люди всю жизнь живут в одиночестве? Через шесть месяцев Урве вернется домой. За это время и строительство подвинется. А пока будут приходить и уходить письма.
5
«Дорогой Рейн!
Хотела тебе написать сразу же, но с первых же дней так закрутилась, что и не заметила, как пролетело время. Каждый день проходит в невероятной спешке. Твою жену хотят здесь сделать здорово умной. Лекции чередуются с практикой, экскурсиями, посещениями музеев и театров. Просто ужас!
На следующей неделе нам будет читать лекции заведующий одним из отделов «Известий». Тема — передовая статья в газете. Потом каждому из нас придется написать передовую статью. Совсем как в школе. Ужасно боюсь — вдруг не справлюсь. Все слушатели курсов — журналисты со стажем, кроме одного худенького очкастого паренька из Молдавии — он работает в газете меньше года.
Живу в одной комнате с девушкой-латышкой. Ее зовут Рута Виетра. Она, вероятно, одних лет с тобой. Как и тебе, война помешала ей закончить последний класс школы. Теперь Рута, разумеется, кончила школу. Ей было нелегко, она многое перезабыла, как и ты. Интересное совпадение — она получила аттестат в том же году, что и я. Выходит, мы вроде бы сверстницы, хотя она и гораздо старше меня.
Рута знает русский язык гораздо лучше, чем я, английским же владеет в совершенстве, так что, если мне не хватает запаса русских слов, прибегаю к английскому. С ней очень приятно. Она любит музыку, театр. В субботу мы были в Малом, смотрели «Лес» Островского. Что-то необыкновенное. Какие декорации! Какая игра! К сожалению, многого не уловила, богатство слов у Островского потрясающее. Вчера ходили в консерваторию. Меня потрясла «Чаконна» Витали — произведение, которое лучшие скрипачи мира исполняют вот уже более трехсот лет.
Сегодня ночью в Москве шел снег, и утром улицы были совсем белые. К обеду, правда, от снега осталось одно воспоминание. Подумала, как хорошо, если б лыжи и лыжный костюм были с собой. Под Москвой очень много красивых мест и добираться просто — на электричке; немного устаю, и поэтому было бы очень полезно побывать на природе. Помнишь нашу с тобой лыжную вылазку в Кивимяэ? Как мы тогда устали и какое было чудесное чувство.
В общем, живу хорошо и знаний приобретаю больше, чем ожидала. Все было бы чудесно, не тоскуй я так по тебе и малышу. Подумать только, ведь ему исполнилось два года! Напиши мне, как вы живете, как дела? Как растет наш «оплот индивидуализма»? Сумел ли ты что-нибудь сделать за это время? Признаюсь честно — я не знаю, смогу ли писать отсюда в нашу газету. Стараюсь быть очень экономной, но толку от этого мало. Ну, да ладно. Здесь есть люди, которые учатся таким образом целых три года. А я буду всего шесть месяцев.
С нетерпением жду твоего ответа, мой хороший. И не будь больше так лаконичен, как в своем первом письме, а то я решу, что ты все еще сердишься на меня, хоть и пишешь, что и не думал сердиться.
Все, все до последней мелочи мне интересно. Как вы ладите без меня с мамой? Пусть она тоже напишет. Передай ей это и поцелуй от меня. Издали о многом судишь совсем по-другому. Иногда мне кажется, что я была часто несправедлива к ней.
Целую тебя крепко, крепко!
Урр».
«Дорогая Урр!
Очень рад, что твои дела идут хорошо. Грустно, что мы не вместе и ты так далеко.
Малыш получил в день рождения кубики; они теперь нравятся ему больше всех остальных игрушек. Увидишь, будет строителем.
