Младший советник юстиции(Повесть) - Карелин Лазарь Викторович

Рощин и Трофимов, стоя на корме катера, молча всматривались в проплывающие мимо них берега. Бурые, испещренные глубокими бороздами стволы деревьев сплошным частоколом тянулись по обе стороны от них, и казалось, стоило лишь протянуть руку, чтобы коснуться нависших над водой ветвей. В лесу было тихо, безветрено. Видно, даже ветер не мог проникнуть сюда — к воде, не мог поколебать вековые стволы. Он хозяйничал наверху — в вершинах.

— Да, трудно ему, — первым нарушил молчание Рощин. — Что и говорить, трудно.

— Знаете, Андрей Ильич, — сказал Трофимов. — Хорошо бы вам при случае с Татьяной поговорить — не верю я, что у них навсегда это. Не верю!

— А я как раз хотел вас об этом же самом попросить, — улыбнулся Рощин. — Думаю, что вы бы смогли их помирить.

— Я?

— А кто же? Ведь вы уже и так во многом им помогли.

— Да, помог! — усмехнулся Трофимов. — Но далеко не всегда такая вот прокурорская помощь легко принимается. Ведь за советом-то Лукин пришел не ко мне, а к вам.

— Э, дорогой мой! — рассмеялся Рощин. — А вы, я смотрю, самолюбивый. Выходит, вас не на шутку задело, что Лукин пришел ко мне, а не к вам? Ведь задело, так?

— Задело, — сказал Трофимов. — Даже очень задело. А знаете, почему?

— Ну?

— Ведь я был твердо убежден, что Лукин придет ко мне. Придет за советом, за помощью. Разве все уже ясно для него, разве так уж легко ему было преодолеть в себе глушаевскую накипь? Да, он должен был прийти ко мне, должен, а не пришел.

— Сдается мне, Сергей Прохорович, — в раздумье сказал Рощин, — что Константин уже на верном пути, и важно не дать ему теперь с него сбиться. — Рощин, привлеченный доносившимся из леса шумом, оживившись, глянул на Трофимова. — Шестой участок проходим, — сказал он. — Васильевский. Слыхали? Бригада Афанасия Васильева третий год держит первое место по области.

— Как же, слыхал, — смеясь отозвался Трофимов. — А парень-то какой этот Васильев! Ну просто золото! В работе — первый, плясать пойдет — первый, петь начнет — заслушаешься.

— Верно, верно, — согласился Рощин. — Да вы что же, знакомы с ним?

— Нет, не знаком.

— А расхваливаете, точно вы старые приятели.

— Так ведь с ваших же слов, Андрей Ильич.

— Да ну? — смущенно улыбнулся Рощин. — А я и забыл. — Он пододвинулся к Трофимову и вдруг негромко, задушевно сказал: — Я, как в свой лес попаду, Сергей Прохорович, так словно лет двадцать с плеч долой.

— А скажите, Андрей Ильич, — тая улыбку в уголках губ, спросил Трофимов. — Руку на сердце положа, скажите, — есть ли еще на свете краше места, чем на Северном Урале?

— Как патриот своего края, Сергей Прохорович, прямо скажу — нет, нету.

— Ну, а объективно, Андрей Ильич?

— А если объективно, — серьезно поглядел на Трофимова Рощин, — то честно должен признать, что… объективно ответить на ваш вопрос я не смогу.

— Одним словом — любовь, — сказал Трофимов. — А любовь, как известно, объективной мерки не имеет, так?

— Пожалуй, что так, — согласился Рощин. — Слышите — гудит? — протянул он руку в сторону леса. — Тонко, тонко, точно струна натянутая?

— Слышу… Что это?

— Электропила большой ствол обрабатывает. Ведь этакую-то махину, — Рощин кивнул на росшую у самого берега огромную сосну, — с одного маха не одолеешь. Вот вальщик-моторист и приноравливается. — Рощин согнул руки в локтях и повел плечами, будто в руках его была электропила. — Сначала даешь в лоб, — пояснил он. — Потом делаешь угол да слушаешь, как идет, не затирает ли, не бьет ли сучком. Ясно? Для вальщиков слух — первый помощник.

— Да много ли услышишь под вой пилы? — усомнился Трофимов.

— Вой! Вой! — с досадой сказал Рощин. — Для кого вой, а для вальщика — разговор. Вот он из этого разговора все, что ему нужно, и узнает. Правильно ведешь пилу — один звук, сбился — другой. Завалил — третий. Рука дрогнула — четвертый. Да вы послушайте, послушайте… Вон их сколько, разговоров-то этих.

И верно, в тихом за минуту до этого лесу, звучали сейчас то близкие, то далекие, то протяжные, то отрывистые голоса машин. Их было много, этих голосов, и все они звучали на свой лад, но что-то единое и стройное послышалось Трофимову в их могучем гуле. Свободно пустив свои машины — лебедки, пилы, трелевочные тракторы, люди все же подчинялись единому для всех ритму, точно следовали движениям незримого дирижера, который вел и вел вперед эту чудесную на слух рабочего человека мелодию спорого и слаженного до мелочей труда.

Видно, угадав в недоуменном взгляде Трофимова безмолвный вопрос, Рощин коротко пояснил:

— Поток. — И, помолчав, добавил: — Поточная бригада Афанасия Васильева называется так потому, что сваленный лес, а по-нашему — хлысты, поступает отсюда на рейд потоком, без задержки, словно идет не по волоку, не по земле, а рекой. Есть и еще одно название у этой бригады: комплексная. Это за то, что она выполняет на своем участке все работы, начиная от валки и кончая укладкой сортиментов в штабели и маркировкой. Вот и получается поточно-комплексная бригада. Ясно?

— Ясно, — кивнул Трофимов.

— Да, теперь-то ясно, — прислушиваясь к разноголосому гулу машин, сказал Рощин. — Чего уж проще: поточно-комплексная. А сколько нам ради этой простоты потрудиться пришлось — и не расскажешь. Подчинить огромный участок единому плану, связать усилия сотен людей и десятков машин, да так, чтобы нигде ничто не оборвалось, не спуталось — вот это работа! — Рощин неожиданно обернулся к Лукину: — А ну-ка, Константин, посигналь!

— Есть посигналить! — отозвался Лукин. Он нагнулся к переговорной трубке: — Миша, посигналь!

— Есть! — высунул голову из люка машинного отделения моторист, и его перепачканное мазутом лицо расцвело юной белозубой улыбкой.

«Ту-ту! Ту-ту-ту-ту-ту-ту!» — прорезал воздух тугой и высокий сигнал сирены.

«Ту-ту! Ту-ту-ту-ту-ту-ту!» — подхватило и, как подпрыгивающий мяч, погнало перед собой этот звук лесное эхо.

И вдруг, словно по отданной кем-то команде, лес громыхнул в ответ десятками гудков и сирен.

— Это у нас сигнализация такая, переговариваемся, как по телеграфу, чтобы собрать командиров участка на диспетчерский пункт, — пояснил Рощин. — Пока подъедем — они и соберутся.

Неожиданно, сделав крутой разворот, катер вынырнул из-под свода деревьев и, четко постукивая мотором, заскользил по широкому, залитому солнцем зеркалу Вишеры.

— Пятый участок, — сказал Рощин, указывая Трофимову на тянувшиеся по воде узенькие из спаренных бревен переходы, которые, подобно гигантской сетке, лежали на реке от берега до берега. — Здесь мы и сойдем.

30

Самолет шел на посадку. Под резко накренившимся крылом замелькали верхушки сосен. Казалось, еще мгновение — и самолет коснется их колесами.

Сняв мешавшую ему шляпу, Швецов прильнул к окну.

От белого здания Ключевского аэропорта по дорожке, ведущей к посадочной площадке, бежали люди.

Мысль о том, что через несколько минут он увидит кого-нибудь из своих сослуживцев, обрадовала Швецова, как радовало его все, что так или иначе было связано с комбинатом.

Каждый раз, когда ему приходилось надолго отрываться от привычной работы, он начинал тосковать. Но вот он снова у себя. Его ждут сотни неотложных дел и многое, многое из того, что составляет для каждого личное понятие — «у себя».

Москва утомила, встревожила Швецова. Он был недоволен поездкой. Со смутной тревогой вспомнил он свой разговор с заместителем министра и напутственные слова, которые тот сказал ему, прощаясь: «Реальность нашей программы — это живые люди…» Ох, как всем нам следует помнить эти слова товарища Сталина!..

«Мне ли их не помнить?» — подумал Швецов и, точно продолжая разговор с заместителем министра, стал припоминать все, что выполнил и собирался выполнить для многотысячного коллектива работников комбината.

Перед ним возникла длинная вереница больших и малых дел, из которых состоит повседневная работа директора. Все было учтено. Все перед глазами. Швецов даже сейчас, в самолете, мог до мельчайших деталей представить себе огромное хозяйство комбината, слагавшееся из шахт, заводов, лабораторий.