Постояла, прислушиваясь к торопливому выстукиванию сердца.
Прижимая к груди ребенка, спотыкаясь, зашагала Анна по проулку к качаловскому пруду, синевшему грязной голубизной льда.
Подошла к проруби. Черную воду затянуло незастаревшим ледком, около проруби сметенные в кучу осколки льда и примерзший бычий помет. Прижимая к груди ребенка, глянула Анна в черную раззявленную пасть воды, стала на колени, но вдруг неожиданно и глухо под пеленками и одеялом заплакал ребенок.
Стыд и страх горячей волною плеснулся Анне в лицо. Вскочила и, не оглядываясь, побежала к коллективу. Вот они, тёсаные, пожелтевшие за зиму ворота, знакомый родной гул пыхтящей в сарае машины.
Качаясь, вбежала по крыльцу, скрипнули двери коридора, сердце, наперебой с ногами, отстукивает шаги-удары.
Постучала в третью дверь налево… Отворила… Глянула мутнеющими глазами Анна, увидала пожелтевшего, худого Арсения и обессиленно прислонилась к косяку.
— Арсюша!.. Не прогоняй!.. Теперь я все знаю!..
Обнял ее Арсений, шепнул, улыбаясь:
— Брось, Анна! Кто старое вспомянет, — глаз вон!..
Взял из рук ребенка, распеленал и положил в осиротевшую за два месяца люльку.
Сбегал на кухню за кипяченым молоком и, целуя пухлые ноженки сына и мокрое от слез лицо Анны, говорил:
— Я поэтому и не шел за тобой… Знал, что старое не долго побродит в тебе… Знал, что ты вернешься в коллектив… Вот, видишь, на мое и вышло!
