Лиза откинула голову на спинку дивана, зажмурилась. Переплела свои пальцы с пальцами Зубаря и медленно подняла его руку к своей шее.
— Ох, какая тяжеленная лапа, — засмеялась она. — Медвежья лапа…
Его рука помимо воли сжалась в твердый кулак. Обхватить бы эту тонкую розовую шею, стиснуть без жалости.
— Ты меня готов задушить? — хихикнула она. — Признайся…
Зубарь даже вздрогнул. Пальцы его обмякли.
Лиза тянула его руку ниже, к груди. Он вцепился в воротник ее халата.
— Не отпущу, не отпущу, — прикрыв глаза, пропела она. — Осторожно, халат разорвешь… Здесь кнопочки, они расстегиваются. Вот так! — Она вдруг рванула его руку в сторону вместе с воротником; послышался треск кнопок. — А-ах! — вскрикнула Лиза и вскочила на диван. Полы ее халата распахнулись сверху донизу, и он увидел ее голое смуглое тело, словно струящееся перед ним плавными линиями. — Я же говорила вам — осторожно…
Она тяжело дышала.
Зубарь медленно, словно под тяжестью стопудового бремени, поднялся. Плюнуть ей в лицо, оттолкнуть, оттолкнуть и выбежать из этого воровского Куземова логова… Возможно, он так бы и поступил, если бы она сделала к нему хоть малейшее движение.
Но Лиза стояла недвижно, словно пригвожденная к стене.
— Идите к своему дяде, — еле слышно прошептала она.
И тогда он грубо, с силой бросил ее на диван. Все смешалось в нем — ненависть, страх, внезапная похоть, опьянившая, затуманившая мозг, омерзительная ему самому. Как хотелось сдавить ее тонкую шею, чтобы не слышать этих нарочитых протяжных стонов!
Лиза не скрывала своего торжества. Была откровенно бесстыдна и в дрожи горячего тела, и в жестах, и в словах.
Проклиная себя и все на свете, вышел Зубарь из квартиры Куземы. Вслед ему несся лукавый, обольстительный шепот: «Завтра, завтра…» Он выбежал во двор и с облегчением вдохнул холодный воздух. Куда? Только не домой. От одной мысли, что ему сейчас придется встретиться с Матвеем Кирилловичем, разговаривать, Зубарю стало не по себе.
Он побрел куда глаза глядят.
А через полчаса Зубарь сидел у полицая Иванчука и пил водку. Толстая, краснолицая Мотря носила от горячей плиты к столу жареную колбасу, картошку, бросая на Зубаря злые взгляды. Меж тем Иванчук все подливал да подливал.
— Пей, — жуя, приговаривал он. — Пей… Твое дело — только вспомнишь, как следует выпить! И все забудется.
Зубарь сидел багровый, растрепанный и мутными глазами смотрел перед собой, ничего не видя. Клок волос прилип к потному лбу, это делало его лицо злобным и тупым. В затуманенной голове ворочались тяжелые, точно камни, мысли. «Шантажистка… Вцепилась мне в глотку. Почему я не задушил ее, гадюку?»
Все живое, человеческое, что осталось в его взбаламученной душе, кричало от отчаяния, от презрения к самому себе. «Жалкий червяк, ничтожный, гнусный…» Но тут он подумал, что хорошо бы и в самом деле превратиться на время в червяка. Зарыться в землю, не слышать ни взрывов, ни выстрелов, ни людских голосов, и там, в тишине, во тьме, пересидеть эту пору невзгод и опасностей.
— Пей!
Зубарь пил. Молча, ожесточенно. Камни перекатывались в голове.
— Уведи его, — сквозь зубы процедила Мотря. — Напился, нажрался…
— Цыц, — оборвал ее Иванчук и налил Зубарю еще полстакана.
Когда он медленно, маленькими глотками, едва сдерживая спазмы тошноты, выпил до дна, Иванчук поднялся, обхватил его за плечи и повел — потащил в холодную комнату, в которой уже развеялось материнское тепло и все покрылось пылью.
Иванчук посадил отяжелевшего, расслабленного Зубаря на кровать, поднял на постель его ноги, прямо в ботинках, и грязно выругался.
— Спи, — бросил он напоследок.
Если бы все в жизни шло ровно и гладко, без особых помех и досадных неожиданностей; если бы не было крутых переломов, а тем более войны, когда приходится рисковать, идти навстречу опасности, а в иные неотвратимые моменты и броситься в огонь, чтоб заслонить кого-то своей грудью; если бы не было таких событий и ситуаций, когда нужно, во что бы то ни стало нужно сделать решительный шаг, хотя и неизвестно, что произойдет потом, — одним словом, если бы все текло тихо и спокойно, как в летний день течет безмятежная голубая Ворскла, то, наверное, и Олекса Зубарь прожил бы жизнь, слывя честным, безусловно порядочным человеком. Иной раз промолчал бы, иной раз обошел бы острый угол, кое на что закрыл бы глаза, в другом случае сказал бы себе: «Моя хата с краю…» — или успокоил бы совесть тоже весьма удобным рассуждением: «Мы люди маленькие, ничего не попишешь…»
Однако человеку не суждено выбирать время и место своего рождения. И Зубарь встретился с жизнью в эпоху, когда в неудержимом движении сталкивались и опережали друг друга события, когда среди кипения мыслей и страстей он ежечасно слышал настойчивое: «Кто ты? Что ты?» — и — как будто этого еще было мало — вспыхнула невиданная по своим масштабам и жестокости война, и в этой войне фронт был повсюду.
Его швыряло, как щепку на волнах…
И вот в эти дни, когда Киев истекал кровью и дышал ядовитой гарью пожарищ, случилось так, что ему доверились люди, которые не покорились врагу и решили бороться насмерть, и в то же самое время Лиза Кузема сделала его своим любовником.
35
Валя Батура подстерегла на лестнице тетю Настю и шепнула ей: «Передайте, пожалуйста, Ярошу, чтобы пришел. Чтоб непременно пришел. Как можно скорее. Завтра же».
Ярош мысленно упрекнул себя: «Послал девушку к дьяволу в зубы и даже не заглянул».
А тетка Настя еще ткнула Ярошу вчетверо сложенную бумажку и недовольно сказала:
— Губаренко передал. Сказал: «В собственные руки…» Какие у тебя с ними секреты? Что-то мне его длинный нос не по нраву.
Ярош улыбнулся. На бумажке вычурным почерком было написано: «Городская управа получила указания от штадткомиссариата дать следующие сведения:
1. Списки и адреса квартир, где жили высшие партийные руководители.
2. Списки и адреса известных людей — артистов, художников, профессоров и т. д.
3. Адреса квартир интеллигентов, особенно евреев, у которых были хорошие квартиры, а также ценные книги.
4. Разыскать в библиотеках и архивах изданную до XVIII партсъезда книгу «О местонахождении сырьевых запасов и их эксплоатации»…
«А что я с этим сделаю? — подумал Ярош. — Передам Максиму. Если б можно было крикнуть на весь Киев, на весь мир…»
Окольными улицами и переулками отправился он к телеграфу, рядом с которым жила Валя. Не страх, а злоба и ненависть гнали его прочь от того квартала Владимирской, где стояло зловещее темно-серое здание гестапо.
Он осторожно постучал, но никто не отозвался. Яро- шу почудился за дверью шорох, словно кто-то притаился там и прислушивается. Он снова стукнул и полушепотом сказал: «Это я, Ярош». Сразу же услышал он голос Валиной матери, зазвенели ключи, брякнул железный крючок.
— Здравствуйте, здравствуйте, — заговорила она, и на лице ее засветилась приветливая улыбка. — А мы вас ждем не дождемся.
Она повела его на кухню.
— Садитесь, Валя сейчас придет. А я, видите, что делаю? — Женщина показала на ступку. — Толку зерно, как наши прадеды толкли. Выменяла на базаре немного ячменя… И что только дальше будет? — Она наклонилась к Ярошу и таинственно добавила: — Ведь у нас одним ртом больше стало…
— Мишка? — воскликнул Ярош; его захлестнула радость и в то же время боль за товарища.
— Где там! — Женщина сокрушенно вздохнула. — Искали, искали… Насмотрелись такого, что не приведи господь… На Керосинной за проволокой живые и мертвые вместе лежат. Наревелись мы, наплакались… Подойдешь поближе, а те собаки: «Вэк, вэк!..» Еще и автомат наставят. «Стреляй, иродова душа!» Если бы не Валя, не ушла бы оттуда… Пускай стреляет. Бросишь через проволоку немного картошки, хлеба и закрываешь глаза, чтоб не видеть, как они ползут… И за что нашим людям такие муки! — она вытерла набежавшие слезы и сказала твердо, без жалости к себе: — Нет, лучше пусть мой Мишка от пули погибнет, чем так вот…
