Под горой Метелихой (Роман) - Нечаев Евгений Павлович

— Очередной заворот в мозгах у вашего Евстафия Гордеевича, да и у Скуратова тоже, — высказался тогда Николай Иванович и от лица партийной ячейки предложил не принимать головотяпского плана.

— Это недоверие руководству! — кричал счетовод. — С райкомом партии планы земельного отдела согласованы? Согласованы! Уважаю я вас, Николай Иванович, а всё же такие выступления на данном ответственном этапе…

Пришлось Николаю Ивановичу поехать в город. Председателя исполкома не оказалось на месте, к Иващенко не пошел, а инструктор по оргработе — по возрасту на три-четыре года старше Валерки — пожимал плечами: действительно путаница какая-то.

— Да неужели не ясно вам, что эта «централизация» — прямой путь к развалу колхозов? — стараясь сохранить спокойствие, говорил Николай Иванович. — Хорошо: посеют наши каменнобродцы просо за Длинной еланью, а там место низкое, суглинок. Что из этого выйдет, что скажет потом колхозник? Евстафий Гордеевич как был главным агрономом, так и останется, а что мы дадим государству и колхозникам?

— Что же вы предлагаете?

— Сеять то, что сеяли!

— А о повышении культуры землепользования вы думали?

— Думали… В этом году обработаем новые участки.

— Хорошо, доложу руководству. На вашу партийную ответственность. Главное — осенние хлебозаготовки. Выполнит колхоз план натурой — не будем вмешиваться.

— А если в плане девятьсот пудов проса?

— Меняйтесь с соседями.

— Черт знает, что получается!

— Не забывайтесь, товарищ Крутиков!.. Вы не на сельской сходке.

— Я прошу обсудить мое заявление на бюро райкома, — настаивал Крутиков.

— План мероприятий по проведению посевной кампании одобрен пленумом, — сухо ответил инструктор. — Вы что, районной газеты не читаете?

— Напишу выше.

— Пожалуйста! Ваше заявление вернется к нам.

Инструктор выдвинул ящик стола, покопался в бумагах, потом для чего-то открыл и снова закрыл сейф.

— Не торопитесь пока уходить! — остановил он Николая Ивановича. — В райком поступают сигналы… Из авторитетных источников. Да, каково самочувствие вашей супруги? Хорошо, что вы сами зашли.

— А вам-то какое до этого дело?

— В комплексе, в комплексе, так сказать. У вас ведь, кажется, нет еще официального развода? Я бы посоветовал предпринять что-то. К этому обязывает элементарная порядочность по отношению к другой женщине.

Николай Иванович вскипел.

— И вот еще что, — продолжал инструктор, — что бы вы ответили на такой, например, вопрос… Не кажется ли вам, коммунисту, что такие, например, явления, как посещения директором школы священнослужителя местной приходской церкви, не вяжутся с установками партии и правительства?

— Представьте себе: с бывшим священнослужителем — вяжутся!

— Так и товарищу Иващенко доложить прикажете? — совершенно уже издевательским тоном спросил инструктор, не обращая внимания на слово «бывшим». — Кстати, он именно — товарищ Иващенко — поручил персонально мне расследовать эти материалы.

Николай Иванович смерил насмешливым взглядом петушистого паренька, сказал с укоризной:

— Рановато вас посадили сюда, молодой человек! И в школе вас плохо воспитывали. «Персонально!» — скажите, пожалуйста! Давно ли слово-то это выучил?

Долго не мог успокоиться после этого разговора Николай Иванович. Мальчишка! Он, видите ли, будет расследовать! Ему «персонально» поручили!

«А что, собственно, расследовать? Что заходил с Бочкаревым к попу? Вот уж, действительно, смертный грех!»

Николай Иванович дошел до больницы. Хотелось повидать Володю. Не пустили: день неприемный. Написал парню записку с пожеланием скорее стать на ноги. Порадовал тем, что молодежь поднялась стеной, что секретарем теперь избран Федор Капустин.

К вечеру, сам не зная зачем, оказался на Коннобазарной улице. Вот и дом двухэтажный напротив лесничества. В угловом окне свет. Голубоватый, мягкий отблеск ложится на снежные осевшие сугробы. Сосульки длинные свесились с крыши. Сколько раз возвращался учитель мысленно к этому окну с голубым абажуром. Из промерзлых окопов в Полесье, из траншей под Каховкой… Тогда было другое. Нет теперь этого. Песок на зубах. И глаза сухие. Тянет, однако. А что это? Может быть, уже старость?..

Весна брала свое: потемнели дороги, на высотках курились проталинки, нежилась пробужденная земля, набиралась жизненных соков. Посинела, вздулась Каменка, а в одну из ночей гулко, пушечным выстрелом, прокатился над бором раскатистый треск ледолома. Вздыбились на попа саженные льдины, тычась одна о другую слепыми, бычьими мордами.

Неделю играла Каменка, напоенная вешней брагой земли, в буйной радости сбрасывая свинцовую тяжесть зимнего панциря; хмельная — не заметила поначалу, что сама же, играючись, перегородила русло, понаставила меж зализанных валунов у Красного яра саженных зеленых плит, наметала на берег ледяного крошева. Уперлась в затор, разъярилась: в ночь захлестнула луговину; в лесу на делянках смыла штабеля бревен, кружила их в пенистых водоворотах вместе с гнилыми, трухлявыми пнями, кучами жухлой древесной листвы и прелой соломы, а еще через день с каменным тяжким грохотом проломила стену, вырвала с корнем дубок и аршинным валом безудержно хлынула на поля. Давно не бывало такого разлива: почтальон прямиком в Константиновку ездил на лодке. Деды разводили руками, — сила!

Дарью Пашанину записали скотницей во вторую бригаду. Пришла она к вечеру в коровник, заглянула в кормушки — пусто; коровы стоят облезлые, бока у них подопрели, в загородке телята мычат — кожа да кости. В том же дворе — конюшня бригадная, у ворот стожок мелкого сена, стригунки-жеребята втаптывают его в грязь. Испокон веков так ведется в хозяйстве крестьянском, даже у крепкого мужика: лошади сена охапку, корове — полова. Корова зиму живет на объедках, а к весне — на соломе с крыш; не пахать на ней, а ну конь занедужит?

В хозяйстве крестьянском конь — всему делу корень. Сам мужик сидит впроголодь, а коню овса мешок бережет на пахоту, корочку со стола, крохи ему же после завтрака в шапке вынесет. Корове — ничего: требуха у нее двойная, на осоке перезимует. Так и в колхозе осталось: к лошадям постоянный конюх приставлен, за коровами — очередность по улице; стоят иной день недоены. Хорошо, если на речку хозяйка иная сгоняет, напоит в ледяном корыте, а то и этого нет.

Подобрала Дарья из-под ног жеребят помятое сено, отнесла телятам. Тут и Андрон заглянул на двор, — всего две недели, как принял он вторую бригаду; по его-то просьбе и решило правление определить Дарью на скотный двор. Радости мало, конечно, одной за двумя десятками голов не усмотреть, но председатель сказал, что и старый порядок не отменяется: ежедневно в помощники Дарье будет кто-нибудь приходить по наряду бригадира.

— Ну што, Дарья Кузьминишна, — окликнул ее Андрон, — как тебе приглянулось? Вот это и есть МТФ!

— Чевой-то? — не поняла Дарья.

— МТФ, говорю, — недовольно повторил Андрон. — По документам так оно значится: молочно-товарная ферма! Чтоб ей провалиться.

Сердит был Андрон: поля еще не просохли как следует, в ложбинах кони вязнут по брюхо, а из района звонок за звонком: сколько процентов засеяно?.. Дались им эти проценты!

— Тут вот тоже проценты, — ткнул Андрон большим пальцем в заостренный крестец ближайшей коровы. — МТФ!

Коровенка переступила всеми четырьмя ногами, вздохнула шумно, будто сказать хотела: ну а я-то чем виновата? Знаю, что молока во мне нету — кормить меня надо!

Андрон отошел было в сторону, — буркнул, не глядя на Дарью:

— Ты вот што, на утре приходи, одначе, пораньше. Дам тебе лошадь да девок кого-нибудь пошлю; пока Каменка с берегов не вышла, объехали бы на лугу остожья. Набрать кое-что еще можно, плохо, на ту сторону не попасть. Хозяева, мать вашу, в МТФ…

В ту же ночь прислал Роман Васильевич сторожа за Андроном, — из областного центра приехала уполномоченная. Не только колхоз, «Колос», весь район отставал по севу.