Перед прыжком (Роман) - Еремин Дмитрий Иванович

— Затем, что есть у меня этих крестиков больше сотни!

— Ой… врешь!

— Истинный крест, не вру! — Филька перекрестился. — Хочешь сейчас же и принесу!

— Ой, батюшки… да неужто?

— Вот тебе и «неужто»! Раз сказано, значит — есть!

— Ой, парень… уж так ли? Давай принеси!

— Я на обмен! — он с жадностью оглядел заваленные и как бы даже отполированные снедью доски торгового ряда. — На это вот!

— Чего уж… беги скорейче!

Когда он вернулся с горстью сунутых в карман крестиков, его нетерпеливо ждали бабы всего торгового ряда. Прикрыв свои ведра, решета и крынки фартуками и тряпками, они переругивались с теми, кто тоже пришел сюда разживиться едой:

— Погоди, не лезь! Торговля пока закрыта!

— Вот парень идет… погодь, тебе говорю: вначале я с ним!

— И я!

— А я с ним первая сговорилась…

В тот день наконец-то Филька наелся «от пуза». И больше всего дивился тому, что за десять паршивых крестиков! Вот повезло! Спасибо бабке Ефимье и ее сундуку!..

— Теперь завей горе веревочкой, пролетарий, до самой Сибири! — говорил он Терехову и «рыжикам». — А если с бабами торговаться, то и в Сибири еще крестиков хватит: там небось в них и вовсе нехватка! Вот ведь как вышло: думал, что чем другим возьму, а что оказалось? Крестики…

С этого дня он стал есть, «как король». Ел все подряд, вареное и сырое: молоко, творог, яйца, картошку, мясо, капусту. После обильной еды постоянно хотелось пить. И хотя на стенах вокзалов на пристанционных столбах и заборах были наклеены плакаты с предупреждением не пить и не есть сырого, а врач Коршунов все чаще выступал на остановках с докладами о холере и тифе, многим, в том числе Фильке, лень было стоять в очереди за кипятком у своего санитарного вагона и привокзальных «кубовых». Даже дисциплинированный, пивший лишь кипяченую воду Родик Цветков, прозванный друзьями за любовь к стихам Рифмоплетом, присочинил к одному из плакатов — «Страшна в холерные года некипяченая вода» — скептическое четверостишие:

Филька лишь отмахивался от всяких предупреждений:

— Меня ничто не возьмет. Я от холеры заговоренный…

Но именно его-то первого и свалили холерные вибрионы.

Он уже чувствовал, что болен, но в тот день даже больной не смог удержаться и не подшутить над занудливыми «рыжиками».

Эшелон третий день стоял на запасном пути в Петропавловске, в двухстах восьмидесяти верстах от Омска. Был жаркий июньский полдень, в вагоне держалась томительная духота, и Половинщиков с Сухоруким, разморенные ею, сладко храпели на нижних нарах — головами наружу. В их глотках что-то все время тяжко перекатывалось и булькало, длинные рыжие усы ритмично двигались в такт прерывистому дыханию, похожие на хвостики зверушек, нырнувших мужикам в могучие ноздри. И это привлекло внимание Фильки. Мучимый жаждой, он уже взял было чайник, чтобы пойти на станцию за кипятком, когда увидел эти шевелящиеся усы, и забавное зрелище остановило его. Не поленившись слазить к себе в верхний угол, он достал ножницы, хотя ноги от слабости, казалось, вот-вот подогнутся, и аккуратно отрезал Половинщикову правый, а Сухорукому левый ус.

Дрожавшая от слабости рука в последнюю секунду дернулась, Сухорукий от боли вскрикнул, ошалело уставился на веселую рожу парня, потом ткнулся пальцами в остриженное место под левой ноздрей, дико взвизгнул — и вывалился с нар на пол, пытаясь в падении ухватить Фильку за штаны.

Тот с веселым хохотом прыгнул к дверям, соскочил на землю и, погромыхивая пустым чайником, трусцой побежал к кубовой.

Там он нашел еще в себе силы встать в очередь к крану, откуда брался кипяток, но дойти до кубовой уже не смог. Его тяжко и много вырвало, он повалился под ноги стоящих в очереди людей и впал в тяжелое забытье.

Санитары в белых балахонах уложили парня на носилки.

— Куды же теперь этого? — сердито спросил передний того, который шел сзади, равнодушно поглядывая по сторонам и на лежащего на носилках Фильку с обострившимся, как у покойника, носом. — В больницу не примут: некуда. Может, в сарай?

— Ага, — односложно сказал второй. — Все одно, как видно, помрет…

И Фильку свалили прямо на землю в темном дощатом бараке, за вокзалом, где уже лежало с десяток таких, как он.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

В один из теплых майских вечеров, во время позднего ужина, только что вернувшаяся с работы Мария Ильинична устало сказала:

— Профессор Ротмистров дал в «Правду» большую статью…

— О чем? — насторожился Владимир Ильич, хорошо зная, что о несущественном «проходном» материале сестра говорить не будет.

— Об угрозе засухи…

— Ну это, к сожалению, становится ясным и без него.

— Статья называется: «Надо готовиться к ряду засушливых лет». К ряду…

— Гм… это уже серьезней. И что?

— Пока отложили.

— Слишком пессимистична?

— Не очень, а все же. С продовольствием и без того худо, настроения в массах ты знаешь, а тут еще «ряд засушливых лет». Есть от чего впасть в отчаяние…

Ленин отодвинул недопитый стакан с чаем, помолчал.

— Праздничного настроения статья, конечно, не вызовет. А печатать все-таки надо, — сказал он мягко. — Бояться правды, как бы жестока она ни была, неразумно. После всего, что пришлось пережить пролетариям и крестьянству за годы войны, вряд ли даже такая статья вызовет новую волну отчаяния. Скорее наоборот: заставит в Центре и на местах еще и еще раз тщательно взвесить наши ресурсы, надежнее приготовиться к новой беде.

— Значит, печатать?

— Печатать. И в том же номере… а лучше из номера в номер! — дать два-три вполне проверенных факта нашего движения вперед. И обязательно с точным адресом: где, когда, кто? Такие в портфеле редакции, полагаю, найдутся? Ну, вроде вчерашнего, о пролетарии-ветеране, проработавшем на заводе шестьдесят лет и теперь отправленном на почетный покой не только с двойным жалованьем, но и с усиленным пайком.

— Поищем.

— Кстати, Надя вчера рассказывала о массовом возвращении просвещенцев и профессуры к нормальным занятиям в школах и институтах. Да мало ли других? Нет ничего убедительнее живого примера.

Он легонько позвякал ложечкой в полупустом стакане.

— А статья, пожалуй, мне пригодится…

Наряду с великим множеством дел, он в эти дни обдумывал план доклада о продналоге на предстоящей Всероссийской партийной конференции. Нелегкий вопрос уже обсуждался под его председательством на заседаниях в ЦК. Был не только подтвержден необходимый минимум общего количества хлеба в 400 миллионов пудов, но продуман и механизм, который при напряжении всех сил должен обеспечить своевременный сбор налога в 240 миллионов пудов, централизованные заготовки недостающих 160 миллионов в обмен на промышленные товары в Сибири и на Украине и закупку продовольствия за границей на золото и драгоценности, хранящиеся в государственных сейфах.

Уже не первый год хлеб был главной задачей дня. О нем Владимир Ильич мучительно думал все время.

Конечно, не хлеб — двигатель общественного развития. Он лишь насущная необходимость жизни людей. Истинным двигателем может быть только машинная индустрия в руках работающих людей. Ради ее сохранения и возрождения, а затем и решительного подъема, сейчас делается все возможное. Умница Кржижановский и его сотрудники из Госплана разработали подробный, прямо-таки вдохновенный план ГОЭЛРО, этой второй программы партии, призванной вызвать к жизни мощные энергетические силы страны, построить крупную машинную индустрию, без которой немыслим социализм. Нарком внешней торговли Красин, его заместитель Лежава, их многочисленные помощники — изо дня в день ведут переговоры с торгово-промышленными фирмами Англии, Швеции, Германии, Америки и других капиталистических стран о поставках в Россию разного рода машин, станков, оборудования, промышленных полуфабрикатов. Только что Красин от имени Центросоюза заключил договор со шведским концерсиумом на поставку тысячи товарных локомотивов на сумму в сто миллионов крон. На первую четверть этой суммы уже с августа по октябрь текущего года наш полуразрушенный транспорт должен получить сто паровозов.