Заслон (Роман) - Антонова Любовь Владимировна

— Собираются, как на свадьбу, — сказал командир Бондаренко, узнав об этом, и вдруг вспылил: — Терпеть этого больше невозможно. Дисциплина для всех одна. Бой начнем точно в назначенное время. А об этом отряде скажем свое слово потом…

Он знал, что людей не хватало и сам вызвался с группой партизан проникнуть в село и вызвать панику и растерянность изнутри. И вот они бесшумно крадутся по затихшей к ночи сельской улице. За тесовыми заборами, гремя цепями, негромко взлаивали чуткие сторожевые псы. У волостного правления зияли окопы, с чердака, в смотровую щель, зловеще подмигивал глазок пулемета.

Семнадцать домов вспыхнуло тогда в одно мгновение, и ночь стала светлой, почти такой, как сегодня, только на белый снег падали красноватые отсветы, и он плавился и дымился. Они выбрались из села огородами, присоединились к своим, и, не мешкая ни минуты, Георгий повел их на приступ. Село будто обезумело: на улицах с винтовками и берданами в руках метались семейские, визжали бабы, пытаясь спасти свое добро, ревел, вылетая из распахнутых стаек, испуганный рогатый скот. Зябко поеживаясь, в наспех накинутых иманьих шубах, топтались японцы. И, как всегда в рассветную пору, звонкоголосо горланили самодовольные петухи.

— А ведь мы маху дали, — сказал кто-то из пожилых партизан. — Нужно было нападать врасплох. Взбаламутилось все село, и светло, как днем.

— Нам на руку эта паника, — сказал Бондаренко. — Вперед, за мной!

На первой же улице, у большого бревенчатого дома, завязалась ожесточенная перестрелка. А в узком переулке, слева, поднялась какая-то непонятная возня и кто- то приглушенно крикнул:

— Сюда, товарищи, сюда!

Бондаренко только мигнул ему, Марку, и бросился на крик.

— Кто идет? — окликнули их из-за угла дома.

— Командир отряда Бондаренко, — отозвался Георгий.

Дружный залп заглушил его слова. Георгий упал навзничь.

— Беги, зови… — может, это тогда только послышалось. Марк кинулся к своим.

— Бондаренку убили, — крикнул он и пошатнулся, у ног его набегала темная, лужа крови, левая рука висела, как плеть. Ему стали делать перевязку. Он твердил, как в горячечном бреду:

— Их там немного. Возьмем живыми…

Но к староверам уже подоспело подкрепление. Их меткие выстрелы держали партизан на расстоянии и никто из них не знал, что Георгий был еще жив. Семейские раздели его и бросили замерзать на снегу. Уже развиднялось, когда бывший фронтовик Яков Назаренко волоком вытащил молодого командира за поскотину. Завернув в тулуп, его вместе с Марком уложили на пароконку и повезли на ближайшую мельницу. Георгий потерял много крови. Его лихорадило и он скоро начал бредить.

— Марк, — спрашивал он раз за разом, — отряд еще не подошел?

Марк, глотая слезы, пытался ему ответить. Но голос не доходил до сознания командира.

— Дисциплина у них… — сказал он внятно. — Говорил я дяде Василию… говорил…

Молоденький партизан, гнавший лошадей во весь опор, откидывал ворот тулупа и проводил рукой по выпуклому лбу командира, Георгий умолкал, потом спрашивал еще более нетерпеливо:

— Где мой Гнедко? Гнедко мой где?

— Нет твоего Гнедка, — отвечал ему Марк, — нету.

— Раздели, сволочи, — видимо, приходя в себя, сказал Бондаренко. — И кольт мой взяли, а я его в бою добыл, кольт…

Слова Георгия стали невнятными. Он опять потерял сознание и очнулся уже на мельнице. Лежа с закрытыми глазами, он улыбнулся:

— Раз на мельнице, — значит, я еще маленький. Все хорошо… Просто мне нужно выспаться. Очень хочется спать. А сегодня мне исполнилось девятнадцать. Девятнадцать лет, хлопцы, вашему командиру! — Он вытянулся, гаснущим уже взором глянул в склонившиеся над ним лица. — Теперь уже скоро, — сказал он внятно, и с этими словами умолк навсегда…

— Никак сон сморил тебя, парень?

Марк вскинул глаза. Лошади стояли. Бородатый возница смотрел на него вполоборота. Над широкими ступенями, робко пытаясь соперничать с луной, чуть мерцала тусклая лампешка Красного Креста. Справа, за решетчатой оградой, шумели серебристыми вершинами тополя городского сада.

— Нет, я не спал. — Он соскочил на землю и подхватил обеими руками вытянувшееся тело Алеши. Оно было легким, податливым и гибким, и все это убеждало, что в нем еще теплилась жизнь.

Марк стал подниматься по каменным ступеням. Лунный свет падал на полудетское лицо Алеши холодно, безжалостно и ярко. Густые тени тополей скользнули по лицу, как тени распада, и вдруг, не ко времени, подумалось, что этому лицу, может, и не суждено повзрослеть.

…Двумя часами раньше перестрелки правым берегом Амура возвращались с прогулки генерал Сахаров и Марина Гамова. В руках генерала была гибкая только что срезанная им лозина. Он похлопывал ею по своим английским крагам, негромко напевая:

— Почему я сюда приезжаю, Марина Михайловна, вы должны догадаться сами, — сказал он, приостанавливаясь, и, взяв крупноватую руку казачки, поднес к своим подстриженным и раздушенным усам. — Так редко вижу вас, по, когда это возможно, вознагражден полностью. Я счастлив! Но почему вы никогда не бываете в городе: в кинематографе, в казино?

— Право, не знаю. Я привыкла: мы всегда жили так уединенно, — ответила Гамова.

— Зачем же вам уединяться? — Сахаров глянул ей прямо в лицо своими выпуклыми глазами. — Конечно, я вам верю, что Сахалян не вызывает особого интереса, но… вы могли бы отсюда уехать. Харбин, Шанхай… Токио… Там общество, где вы могли бы блистать, не размениваясь на мелочные заботы. Скажите, о чем вы мечтаете, и я осуществлю эту мечту! Итак, на выбор — Осака, Вашингтон, Нью-Йорк? — Сахаров облизнул губы. — Ведь у вашего мужа чертовски много денег. Я мог бы на него повлиять…

Бледно-розовые губы Марины раскрылись и тихо прошелестели:

— Мне бы в наш Верхне-Благовещенск. Каждый день хожу и на него смотрю. Верите, когда черемуха там цвела, белая, как кипень, места я себе не находила: выйду на берег, упаду и плачу. Машет черемуха ветками, манит меня, зовет! У нас возле школы и дома, на задах, видимо-невидимо ее было… Вплавь бы пустилась, я ведь в девичестве Амур переплывала и сюда и обратно! Ляжешь, бывало, на косе, отдохнешь… Думалось ли тогда, что здесь мыкаться придется?! А теперь, атаман мой говорит, пристрелить могут. Чудно… наши, русские, по мне, по женщине, палить начнут. Не верю! Это наши по ихним ребятишкам стреляли! Беркутов этот, страсть-то какая… парнишка молоденький, а хуже палача натворил. Не примет земля амурская такого. Вплавь бы пустилась, — повторила она тоскливо.

— Верю, — притворяясь растроганным, сказал Сахаров. — Верю и преклоняюсь. Я сам патриот… — он шагнул к Марине, обнял ее за плечи. Гамова глянула на него удивленно, вывернулась, отступила, прижалась к дереву и спрятала лицо в ладони. Плечи ее тряслись. Сахаров не мог понять, плачет она или смеется. Он стал целовать ее волосы и шею.

— Я вам не игрушка, — сказала вдруг, выпрямляясь, Марина.

— Простите, я вас не совсем понимаю, — отступая на шаг, бормотнул смущенно Сахаров.

— Ну, я-то вас распрекрасно поняла: не в ту дверь стучитесь, ваше превосходительство. Вам бы к Хорвату податься.

— О чем вы, дорогая?

— Об этом самом: денежки-то, амурские, что душеньку вашу тревожат, у него, у всероссийского правителя.

— Да что вы говорите? — невольно вырвалось у генерала.

— У него, у него! Через моего дуралея он теперь миллионщиком стал. А Иван человек маленький, что и пристало к пальцам, так уж не про господ, а про свой расход. Поняли теперь? Уйдите-ка подобру!

— Хорошо, я подчиняюсь вашему приказанию, — щелкнул каблуками генерал.

— Нет, постойте! — Марина схватила Сахарова за руку. Ногти ее впились в генеральскую ладонь, другой она охватила его шею и горячо зашептала в ухо: — Забудьте про Приморье, верните нас домой. Ничего не пожалею!.. Я знаю, вам деньги нужны. Много денег… На такое дело я у мужа из сейфа выкраду, подпись его подделаю на чеке, коли на то пойдет. Только верните сначала…