— А место! — кричал пронзительный дед. — Место где нарезать будут?
Представитель отвечал, что насчет места под будущую деревню еще не решено точно, пусть делегация съездит как-нибудь и сама обследует — где лучше.
Делегацию стали выбирать тут же; выбирали в основном колхозники — они переезду обрадовались и теперь хотели найти место поближе к центральной усадьбе. Артельные расходились хмуро — Фаина Степановна готовилась перебросить артель в райцентр; жалко было расставаться с соседями — ведь не один год бок о бок прожито!
Павел, пока представителя допекали вопросами, все силился протискаться к нему поближе, узнать — как там бригада Арефьича? Теперь, поди-ка, где уж работают!.. Но спросить удалось только в последнюю минуту, когда представитель уже заносил в машину ногу. Бригады Арефьича он не помнил.
— Ну да этот, с бородой, — показывал Павел.
— Опалубщики, говорите? Да их там знаете сколько! Сейчас уже высоко поднялись.
— Высоко?
— Ну, куда там! С осени начнем перекрытие.
— Да-а… — нерешительно топтался Павел. До смерти хотелось поговорить — пока шел, все думал узнать об Арефьиче: перевез ли старик семью, да о том, кого же теперь взяли в бригаду вместо него, — но представитель, кивнув ему, захлопнул дверцу машины.
Павел медленно брел один по улице. Выходит, добавили опалубщиков на стройку. С весны еще поговаривали об этом. Теперь дело пойдет быстро. Смотри ты — скоро затопление!.. И в то же время горестно было — о нем-то совсем забыли. Хотя где тут помнить — дел-то сколько! Сам виноват — ушел. Павел сильно, всей грудью вздохнул и не почувствовал боли — а ведь врал чертов докторишка. Ни для кого река не яд, а для него, видишь ли, яд… Хотелось поговорить с кем-нибудь, посоветоваться — но с кем? Анна уехала с делегацией колхозников смотреть новое место, с Пелагеей, как он подумал, лучше было этого разговора и не затевать — слез не оберешься. Приходилось самому…
Вечерами, пока не потухнет за околицей закат, Павел стоял у ворот и скучно жевал былинку. Проходило стадо, умолкал ребячий гам, подавала голос гармонь — начиналось молодое, еще не разменянное на годы веселье.
Мимо него гурьбой проходили парни и девки. Рвал тишину улицы надсадный хохот, а едва умолкал — вновь слышался смачный говорок остряка. Шли в клуб — из райцентра на один всего вечер приезжал лектор. После лекции — танцы… Павел закрывал ставни, в избе хмурая, измученная ссорой и молчаливой неизвестностью Пелагея зажигала лампу, ждала за столом. У Анны, сестры, в окнах нелюдимая темнота. После того как ее выбрали в делегацию, баба совсем сбилась с ног — к осени колхоз решил перевести на новое место фермы, и Анна за хлопотами даже не ночевала дома. Павла она увидела как-то мельком и успела лишь сказать, что место для деревни они выбрали высокое, в бору, рядом речка. И тут же не удержала бабьей слабости — всплакнула: жалко было бросать родительские могилы. Родилась тут, выросла… Утерев скупые слезинки, она озабоченно спросила брата:
— Твоя-то как со всем расстанется? В Иртыш бросится, не пойдет.
Павел только вздохнул, промолчал. Этими словами сестра язвила и его. Пелагея упорно не хотела замечать надвигающихся перемен, словно решила стоять до конца — пусть в реку головой, грудью, как плотиной, встать за свое.
А деревня хлопотливо переживала новизну. Переселения ждали как обновы. Верилось, что теперь не хватало только новоселья!
— А, привет механизации! — окликнула его как-то Стешка, одетая нарядно, по-праздничному. Павел остановился — хорошая она была девка, запомнилась еще с рыбалки.
— Здравствуй, — улыбнулся он. — Куда это?
— В клуб, куда здесь еще деваться. А что? — с легкой вызывающей усмешкой спросила она.
— Да так. Веселишься, значит?
— А что мне. Чего это ты от своей старухи никуда не показываешься?
— Да на печке лучше.
— Гляди, пропадешь на своей печке. Не увидишь, как и затопят.
— Ничего, выплывем.
— Ну, ну… С добром и ото дна не оторвешься.
— Какое у меня добро? — невольно посерьезнел Павел.
— Какое! Люди переезжать собираются, а они застраиваются…
Это было верно — Павел только на днях перестилал с угла крышу. Свежая тесовая заплата белела вызывающе, — дескать, пусть все собираются, а я — вот, нате!..
— Ты чего это одна? — отвел Павел неприятный разговор.
— Какой там одна! — с легкой горечью пожаловалась Стешка. — Вон, тащится.
— Не везет тебе, — рассмеялся Павел и стал здороваться с подходившим Василием. После рыбалки они еще не виделись; Василий чувствовал себя несколько неловко.
— Что, жаловалась уже? — быстро спросил он, держа руку Павла в своей сухой, цепкой ладони. Подмигнул. — Ничего, вот женюсь, я ей все припомню.
Стешка независимо фыркнула:
— Жени-их нашелся!
— Вот подожди, подожди…
— Да ну тебя, в самом деле! — неизвестно почему рассердилась Стешка.
Василий был сконфужен, он попытался свернуть все дело к шутке. Он чуть приобнял ее и, подмигнув Павлу, пропел:
Ох, милка моя,
До чего сердишься
И до меня животом
Не повернешься?
— Дурак! — окончательно вышла из себя Стешка и, вырвавшись, убежала. Для приличия Василий постоял еще с полминуты, спросил о чем-то незначительном.
— Ну ладно, иди, иди, — сказал Павел. — А то не найдешь.
— Никуда не денется, — Василий постучал носком ботинка, пощурился на небо. — Ну, пойду. А то вон и твоя подкрадывается.
Обернувшись, Павел увидел Пелагею, нерешительно подходившую к забору. Василий пошел.
— Ты не едешь завтра в город? — окликнул его Павел.
— А что?
— Да хоть газет бы, что ли, привез. Совсем заплесневели.
— Ладно, привезу, — торопился уйти Василий.
— Не забудь смотри!
Павел чувствовал молчаливое присутствие Пелагеи за спиной и не оборачивался. Она постояла, постояла и не выдержала.
— Павлик, а Павлик… — Мокрые, отсыревшие щеки ее дрожали просительно. — Павлик, ведь не ел же еще сегодня!
— Да как не ел!.. — Он в сердцах махнул рукой и пошел в избу. Позади послышалось тоскливое причитанье:
— И каки-таки эти газеты только сдались! Сгорели бы они к язве поганой.
В комнате, не зажигая света, он одетый плюхнулся в постель. Пелагеи не было.
— Да-а, дела, — вслух произнес он. Что-то действительно не ладилось у них в последнее время. «Чудная — газеты клянет…» Или он сам в чем виноват? Но в чем? Ну, поехал на рыбалку. Ну… Да, собственно, и все. Он полежал, подумал — и жалко стало горюху Пелагею. Ведь тоже — и бабе хочется ласкового словечка. А он последнее время сыч сычом. С этим погребом еще связался! «Эхма», — закряхтел Павел, чувствуя, что хоть и жалко ему Пелагею, но что-то оборвалось у него в эти дни, а что — не знал. Или это Арефьич, козлиная борода, мерещится вечно?.. Да нет, при чем здесь Арефьич!
От путаницы мыслей Павел ожесточенно плюнул и пошел во двор. Пелагея сидела на крыльце, несчастно опустив плечи. У Павла дрогнуло в груди.
— Поля, — присел он рядом с ней; она подалась, уткнулась ему в плечо, — ну, хватит. Хватит, хватит, — гладил он ее вздрагивающие плечи. — Ну, давай уедем отсюда! Бросим все к чертовой матери и уедем. Все эти погреба, сарайчики… эти кадушки. Ведь пропадем мы тут около них!
— Чего ты мелешь, чего ты мелешь, Павлик? — повернула она пустое мокроглазое лицо. — Ить шутка сказать… На что менять-то? Тут тебе, слава богу, ни забот, ни хлопот.
— Да черт с ней, с этой заботой! — Павел отпустил ее плечи, и Пелагея выпрямилась, принялась сморкаться, хлюпать носом. — Заботы! Тут без этих забот пропасть можно. Хоть о чем-то думать надо или нет?
— Давай, давай, — слезливо кивала Пелагея. — Я тут жилы последние тянула, а ты — бросай все, отдавай кому попало.
— Да пусть берут все — с корнем, с землей!
— Ты-то что будешь делать! — с надрывом выкрикнула она. — Куда денешься? Опять в эту погибель? Газеты эти все, чтоб им сгореть! У тебя же грудя слабые, Павлик! Чего тебя туда тянет?
