Самолет разбился, и время остановилось. Сейчас главное додумать то, о чем я в этот момент думал. Что такое я? Где кончаюсь я и начинается все остальное? Я не понимаю этого, я не понимаю самого главного, а в голову лезут какие-то второстепенные вещи, какие-то разрозненные, малозначительные, случайные клочки прошлого.
— Ребята, это ошибка! — вырывается из рук чекистов Зискинд. — Я свой. Я наш. Сейчас все выяснится. Меня за углом девушка ждет. Фактически жена.
Двое агентов волокут Зискинда к машине.
— Если бы дедулю не посадили, — говорит Игнатова Степе, — Дарья Михайловна вышла бы за него, а не за вас. И Алексей Степанович бы на свет тогда вообще не родился. И Максима Степановича тоже бы не было. И Антона, и Петьки, и меня. А его посадили — и теперь мы все есть.
— Ну, что вы мне покажете? — спрашивает у Тани пятнадцатилетний Котя.
— Удава.
— Чего?
— Змею.
Ложится на пол и медленно ползет к Коте.
— Так вот, это бушевание страстей, — улыбается Панюшкин, — я, как следователь и религиозный человек, вижу главной причиной всех преступлений в России.
— Старичок, если кто-то спасет этот безумный, безумный, безумный мир, — говорит в самолете пьяный Эрик пьяному Максу, — то только наша разведка.
— КГБ спасет мир? — не верит Макс. — Гениально!
— Лешу мог убить только тот, кто знал, что он в тот день полетит, — говорит Степа Маше.
И Алла Пугачева поет и поет в Афганистане под грохот БТРов:
Миллион, миллион, миллион алых роз
Из окна, из окна, из окна видишь ты...
Машина осталась на опушке леса. Темно. Сквозь тучи едва пробивается лунный свет. Мой папа и моя племянница Маша, увязая ногами в мокрой земле, несут через поле чемоданы с деньгами. Вокруг никого, только высоко в небе тарахтит вертолет. Мигающие огни его плывут под низкими тучами, приближаются.
— Я сейчас вдруг вспомнил, — как всегда неожиданно объявляет Степа.
— Что ты теперь вспомнил?
— Как Нина в тот день жарила к-к-к-котлеты.
— Начинается.
— Я вхожу в к-к-кухню, а она жарит колеты и говорит: «Алексей летает». Он ей из клуба позвонил предупредить, что задерживается. А потом вы все приехали и узнали, что он летает. И начался этот д-д-дикий разговор.
— Какой разговор?
— Ты сказала, что картины надо срочно перевезти к тебе в галерею. Потому что в Шишкином Лесу их могут украсть, а они стоят четыре миллиона триста пятьдесят тысяч долларов. И вы с Антоном стали у меня спрашивать, кому принадлежит Шишкин Лес. И в этот момент п-п-позвонили, что Лешенькин самолет разбился.
— К чему это ты, деда? Лучше вовремя остановись.
— Я п-п-просто вспоминаю. Мы еще не знали, что Лешенька разбился и что нам придется платить его долг, а ты уже все так точно подсчитала.
— Господи, что творится у тебя в голове!
Что творится у моего папы в голове, вопрос не простой. Я с детства пытался это понять, но так и не понял.
— Я тогда удивился, — говорит Степа, — что ты уже посчитала, и п-п-подумал: это ты сама такая умная или посоветовалась с Сорокиным?
— Хватит! Я не хочу сейчас об этом слушать!
— Но вы же с Сорокиным и раньше перезванивались, вы развелись, а все равно п-п-перезванивались.
— Мы не перезванивались! Я сама ему никогда не звоню! Это он мне звонит!
— Вот-вот, я и подумал, что он тебя, деточка, все еще любит. И ради тебя приедет и поможет. И он действительно сразу п-п-примчался. И так удачно все получилось.
— Что «удачно»?!
— Удачно — что он помог деньги собрать и весь этот кошмар скоро кончится.
— Этот кошмар никогда не кончится! Даже если мы отдадим деньги и Петьку вернут! Как он может кончиться, если ты нас всех подозреваешь?!
— Т-т-тебе нельзя так волноваться. Ты же говоришь, что ждешь ребеночка.
— Я не «жду» этого ребеночка! Я сделаю аборт! Я не буду матерью четвертого поколения кагэбистов!
— Почему четвертого? Давай посчитаем. Нахамкин, твой тесть, — первое, твой папа Эрик Иванов — второе, Сорокин — третье. Действительно четвертое. Это получается уже целая д-д-династия.
— Ты способен по этому поводу шутить?!
— Д-д-да.
— А я — нет! — кричит Маша. — Потому что у меня есть какие-то принципы!
Степа умолкает и задумчиво жует губами.
Когда моему папе говорят о принципах, он смущается. Не то чтобы у него их нет. Он просто не любит само это слово — «принципы». Оно кажется ему каким-то неестественным.
Стук вертолета становится громче. Огни его проплывают над крестом, поставленным поклонниками на месте катастрофы.
А в кабине этого вертолета, в приборе ночного видения, видны зеленые фосфоресцирующие силуэты Маши и Степы.
— Они здесь одни. И вокруг никого, — говорит в микрофон пилот.
Крест еле виден в темноте. Под ним холмик сгнивших букетов. Видно, что сюда давно никто не приходил.
Около оставленной ими на опушке леса машины уже стоит еще одна.
На переднем сиденье ее рядом с водителем сидит техник с компьютером. На заднем — Сорокин и Петров. А из динамика звучат голоса Маши и Степы.
— Пойми, мы с Сорокиным совершенно чужие люди, — говорит голос Маши.
— Успокойся, деточка, успокойся, — увещевает Степа.
Техника отличная. Слышимость замечательная. Петров и Сорокин отчетливо слышат каждое слово.
— Ты, надеюсь, не сказал Сорокину, что я беременна? — говорит Машин голос.
— Деточка, когда я мог успеть ему об этом сказать? Но, если вы чужие, как же вот опять?..
— Да, но между нами нет ничего, кроме чисто физического влечения, — говорит голос Маши.
— Интересный характер, — говорит Сорокину Петров. — И сколько лет вы уже так, в разводе?
— Семь, — говорит Сорокин.
— М-да, — говорит Петров.
— Никого нет, — говорит техник. — И на шоссе никого. Там проверяют все машины.
— Все это очень странно, — говорит Петров. — И место выбрано нелепое. Если только, получив деньги, он не собирается их убить. Кто звонил, не выяснили?
— Нет, — говорит техник. — Но пока давали трубку мальчику и назначали место встречи, мы успели засечь через спутник, что звонили по мобильнику из галереи на Кропоткинской. Сейчас пытаемся выяснить, чей мобильник.
