Дина Рубина
Дизайнер Жорка. Книга 2. Серебряный рудник
В оформлении обложки использованы репродукции картин Бориса Карафёлова
© Д. Рубина, текст, 2025
© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2026
* * *
Часть первая
Девочка
С годами всё реже снится сон: молодая летняя ночь, ледяная луна в чёрном небе жарит так, что глазам больно. И они, Лида с отцом, стоят на горной, мерцающей в лунном свете тропе.
«Здесь когда-то серебряная жила из горы выходила, богатейшая, – говорит отец. – Слитки давно выбрали, рудник заглох… – и усмехается, качает головой: – По этой дороге лет сто, наверное, руду перевозили. Толкаешь тяжеленную тачку, не смотришь, что на землю просыпалось…»
И правда: дорога сияет, как дорогая парча, свивая меж гор голубые змеиные кольца. Где-то на порогах громыхает река, травный воздух аж звенит в висках, звёзды дробятся и вспыхивают, одна ярче другой, и кажется, что небо ходуном ходит, а серебряная дорога рвётся ввысь: вскочи на неё, и до самой луны добежишь.
Лида опускается на корточки и, как землянику в лесу, собирает в пригоршню крупицы серебра, ссыпая их в карманы своего «ромашкового» платья, а подняв голову, замечает, что и папино лицо светится под луной.
«Папа! – говорит она, замирая от восторга, – у тебя серебряное лицо!» И плачет в счастливой сновидческой яви: она-то считала, что отца давно нет, а вот же он, стоит, улыбается!
Странно… Отец умер так давно, а сон этот всё мучил её временами. И больше всего озадачивало папино лицо: оно постоянно менялось в дымном свете бегущей луны, хотя и неизменно сияло ей благостной улыбкой, как лики святых на иконах. Ох, папа, ты был так далёк от святости! Впрочем, вся твоя жизнь связана с иллюзиями…
На этом горном перевале давнего сна она всегда просыпалась в слезах, и всегда в объятиях, которые не спутала бы с другими. Удивительно, как он успевал услышать её скулёж, мгновенно очнуться и крепко притиснуть её к себе.
«Хазарин, – говорила она, елозя мокрой щекой по его груди. – Как ты слышишь, что я плачу во сне?» «Да я же весь в луже, – отвечал он, – тут попробуй не проснись».
Это была его шутка, а шутил он не часто. Не располагал к веселью ни склад его характера, ни крой внешности: резкие носогубные морщины у рта, вертикальная трещина между бровями, крупный нос с широкими ноздрями и жёсткие усы «колхозника», которые, несмотря на её уговоры, он не желал сбривать из-за шрама на верхней, зашитой в детстве губе.
Она и сама с ним почти не шутила. Весела она бывала только с Агашей.
С Агашей всегда было так потешно! Вечно им на глаза попадались забавные люди, и вечно сами они становились героями дорожных анекдотов. Он вступал в разговоры с первыми встречными идиотами, разыгрывая персонально для неё целые спектакли. У него были явные способности комика, и при ней он эти способности запускал на всю катушку, – так юнец в азарте выжимает из своего мотороллера бешеный рёв.
С первой минуты, как он сжимал её в свирепых объятиях с этим «бармалейным» выражением лица, праздник жизни распахивал кулисы: всё складывалось идеально, всё подворачивалось вовремя, они всюду успевали. В захолустной лавочке сельской Англии или на повороте дороги горной Испании обнаруживалось нечто поразительное; в любой харчевне, выбранной им, оказывалось изумительно вкусно, а на развалах блошиного рынка португальского городка он выторговывал у местного старика почерневший подсвечник за двадцать эскудо, и после основательной чистки на том проступала кудрявая монограмма с гербом Жуана V Великодушного.
Вообще, они были яркой обаятельной парой, это и случайные попутчики отмечали: «Вы такая красивая пара!»
Когда она рассказывала свои «истории из детства» – эти по-своему грациозные, хотя и дикие, как из фильмов ужаса, «страшилки бухарской махалли», – Агаша хохотал, крутил кудрявой головой и влюблённо говорил: «Брешешь!» Она топала ногами, грозно тараща глаза, но не выдерживала, сама покатывалась со смеху. Падала на спину, разбрасывая руки во всю ширину кровати, подставляя лицо, шею, грудь под его губы…
Им так весело, так легко было вдвоём!
…Тогда почему, чёрт возьми, в конце восхитительного путешествия или уже по возвращении «домой» (где бы этот дом ни находился) она тайком убегала на ближайшую почту и там, покусывая карандаш, писала короткую вопящую телеграмму из одного слова: «Хазарин воскл. воскл. воскл». (С наступлением эры всепланетной достижимости просто выкатывала в телефоне длинный ряд грустных эмодзи с опущенными уголками рта и крупной слезой на скуле.)
И тогда тот, другой, – не смешной, не забавный, – срывался и приезжал туда, где предполагал, вернее, вычислял их застать.
Добравшись, никогда не стучал, никогда не звонил в дверь, подолгу стоял, с мучительным сердцебиением вслушиваясь в голоса по ту сторону своей тоски. Затем сбегал по лестнице вниз и часами следил из-за угла, в стиле бездарных детективов, дожидаясь, когда Агаша выйдет из подъезда, сядет в машину и стартует в рабочий день. Тогда одним махом взлетал по пролётам лестниц и неотрывно жал на кнопку звонка или с размаху бил кулаком в дверь, будто хотел её проломить. Та распахивалась, и… заплаканная, повинная Лидия бросалась ему на грудь со сдавленным воплем «Хаза-арин!!!».
Её рюкзак обычно бывал уже сложен: она и сама неплохо высчитывала, сколько часов займёт его путь. Оставалось лишь подхватить, стащить её, всю в покаянных слезах, по лестнице, загрузить в машину и вдарить по газам…
…Зачем, впрочем? Зачем – по газам, спросим мы с печальной улыбкой. Что за спешка, что за надрыв? Агаша никогда не пускался в пошлую погоню. Он только напивался в этот вечер до соплей или до драки с кем-нибудь невинным, кто случайно подвернётся под руку, или до презрительного монолога перед зеркалом. А больше и ничего, совсем ничего. Навсегда.
Это и было его настоящее единственное «навсегда». Ибо одна только ненависть выжигала его нутро. Эта ненависть диктовала ему короткое решительное письмо – не проклинающее, боже упаси, будь проклят тот, кто проклинает женщину! – отпускающее: прощай, моя радость, и так далее. Но только прощай уже наконец, проклятая тварь расписная, дьяволица рыбнадзорная. Моё мучение, моя девочка, моя неизбывная любовь…
Глава первая
Отец и дочь
1
Бабка, рыжеволосая голубоглазая казанская татарка, была красивой до оторопи. На довоенном фото – просто Марлен Дитрих, и брови так же высокомерно вздёрнуты, и губы прорисованы бабочкой.
Двенадцати лет её выдали замуж за ташкентского муллу, второй женой.
– Ты же говорила – четвёртой! – возмущённо кричит Лида тётке Анжеле. – Что ж ты показания меняешь!
– Какие показания, – отмахивается та, – тоже мне, следователь. Да и какая разница – вторая, четвёртая. Главное, у неё, у Эльвиры нашей, были прекрасные отношения со свекровью и со старшей женой. Она ещё и покрикивала на них, если что не по ней.
Папину сестру – тётку Анжелу – хлебом не корми, дай потоптаться на живописной биографии бабки Эльвиры. Ещё бы: это ведь бабка «с другой стороны», со стороны Лидиной мамы. Ух, и ревнивая тётка Анжела! Она якобы о бабке рассказывает, но невзначай, нет-нет и маму заденет, с этим своим елейно-смиренным «Ирочка-покойница…». Лида всё это ненавидит, но тётку не прерывает. Это как расчёсывать укус комара: мучительно, но оторваться невозможно.
– А мулла был человеком просвещённым, хотя и рассеянным, увлекался астрономией, суфизмом, и, если начистоту, у него и до первой-то жены руки не доходили.
