Бледные - Шульц Гектор

– Если и влюблюсь, то только в того творческого гения, что сидит у него внутри. Потрясающий человек. Точно тебе говорю.

– Верю, верю, – улыбнулся я и кивнул Максу, который, заметив, что мы о чем-то бурно общаемся, подошел ближе.

– Не скучаете? – спросил он.

– Ничуть, – ответил я. – Слава захлебывается восторгом и, кажется, потихоньку в тебя влюбляется.

– Ну, не он первый, – рассмеялся Макс. – Два творца всегда найдут тему, на которую можно зацепиться языками. Кстати, он показал ту часть со скрипкой, которую ты добавил в его пьесу. Весьма недурно.

– Спасибо. Просто на музыке мы с ним оба повернуты, – улыбнулся я и, поморщившись, помассировал горло. – Прошу прощения. Когда долго говорю, горло болеть начинает.

– Точно, – кивнул Славик. – Он за сегодня норму на полгода по словам выполнил.

– Занятно, – чуть подумав, ответил Макс. Он тряхнул головой, словно прогоняя ожидаемый и навязчивый вопрос, после чего добавил. – Кстати, раз уж разговор о музыке зашел. Так получилось, что я, Андрей и Вася тоже понемногу музицируем.

– О, мы можем помочь, – тут же встрял Славик и, судя по широкой улыбке Макса, этого от него и добивались. – Тем более вы самоучки.

– Славик… – поморщился я, надеясь, что Макс не обратит внимания на грубость. Однако тот махнул рукой и кивнул, веля Розанову продолжать.

– А что? – искренне удивился тот. – Да, есть таланты и среди самоучек. Но им нужна твердая рука человека, для которого музыка – вся жизнь. А помощь я предлагаю совершенно искренне.

– Искренне верю, – беззлобно поддел его Макс. – Думаю, мы еще вернемся к этому разговору. А сейчас советую вам выдохнуть, налить в бокалы вина и насладиться чарующей ночью. Скоро, совсем скоро небо заалеет и ночь кончится. Уйдет прохлада и явится зной. А с ним уйдем в тень и мы.

– Поэтично, – буркнул я. Макс шутливо поклонился и, подмигнув улыбающемуся Славику, отправился вглубь гостиной, где Пью мучил гитару, выводя не слишком стройную версию «Осени» от ДДТ.

Раннее августовское утро по-своему прекрасно. Прекрасно тем, что нет зноя, нет людей, нет шума. Только тишина и редкий ветерок, шелестящий в листве деревьев. Прекрасно, что ты можешь спокойно идти по бульвару и не бояться перепивших гопарей, которым всласть хоть до кого-нибудь доебаться. Прекрасно, что можно просто идти вперед и молчать.

Зевающего Славика я довел до подъезда и, попрощавшись с ним, перешел дорогу и медленно пошел к своему дому, надеясь, что Гоша уже ушел и мне не придется куковать у подъезда лишние два часа. Но ждать все равно пришлось, так как крохотная красная нитка, которую я приклеил между дверным косяком и дверью была нетронута, значит, из квартиры еще никто не выходил. Вздохнув, я спустился по ступенькам вниз и, толкнув деревянную дверь подъезда, вышел на улицу. Затем, чуть подумав, уселся на лавочку в тени сирени и оглушительно зевнул. С непривычки до одури хотелось спать, голова все еще была тяжелой, да и послевкусие от пары бокалов вина приятным тоже не назовешь. Конечно, всегда можно прикорнуть на подоконнике в подъезде, но стоило вспомнить ехидную рожу Гоши, который не упустит случая покуражиться, когда будет спускаться, как желание пропадало напрочь.

– От он, – зевнув, пробасил Гоша, выходя из подъезда. Он колко усмехнулся и помотал головой, прогоняя остатки сна. – Чо, снова полночи тут сидел?

– Нет, – тихо ответил я.

– Ну, мамка у тебя – это нешто, – он противно почмокал слюнявыми губами и почесал пятерней пах. – И чо батя твой откинуться надумал? Такую женщину бросать – преступление.

– Не знаю, – поддерживать разговор не хотелось, но я понимал, что Гоше надо поиздеваться. К счастью, он, видимо, куда-то торопился, поэтому просто махнул рукой и, закурив, вразвалочку пошел по дороге на остановку. Вздохнув, я достал ключи и отправился к подъезду. Сейчас хотелось просто добраться до кровати и хоть немного поспать. Тусовка у готов, кажется, высосала у меня все силы.

– Ну-ка, сюда иди, – услышав недовольный голос мамы, я по привычке вжал голову в плечи, бросил ключи на шкафчик и вышел из прихожей. Мама сидела на кухне. В халате и с непременной сигаретой в руках. В квартире ощутимо пахло перегаром и сексом. Подойдя ближе, я остановился в трех шагах от нее и молча кивнул. – Где шлялся?

– У Славы ночевал, – соврал я. Мама сразу почуяла ложь и зло улыбнулась. От этой улыбки мне стало не по себе. Ей просто нужен был повод, чтобы хоть до чего-нибудь доебаться. А если ищешь, то всегда найдешь. Так получилось и в этот раз.

– Ну-ка, – повторила она, подходя ко мне. – Дыхни. Это, блядь, что? Ты пил?!

– Мы вино выпили. По стакану. Бабушка Славы угостила, – я запутывался в своей лжи все сильнее и сильнее. И мама это прекрасно понимала. Тяжелая пощечина прилетела слева, как всегда, неожиданно. Неожиданно и больно обожгла щеку, заставила кровь прильнуть к ушам, а сердце пустилось в галоп.

– А ну, сука, не ври мне, – прошипела она, вцепившись стальными пальцами в шею. Боль пронзила горло и отдалась где-то внизу, у сердца. – Где ты шлялся?

– У друзей был. На вечеринке.

– Что пил?

– Вино. Два стакана, – на этот раз я сказал правду и попытался объясниться. – Ты же меня сама выгнала.

– Выгнала? Я выгнала? Я тебя к этому каличному отправила. А не бухать хуй пойми с кем. Что, взрослый стал? Свободу почуял?

– Мам, отпусти, – скривился я, когда хватка стала крепче. – Больно.

– Больно? – тихо переспросила она. – Я покажу тебе, что такое больно. Ну, сука…

Она не договорила. Отпихнула меня в сторону и пулей вылетела в прихожую. Сердце заныло от страха, когда я понял, куда она пошла. Через мгновение мама вернулась из ванной комнаты, сжимая в руке шланг от стиральной машины.

– Пьешь, сука? Матери врешь? Взрослым стал? – заорала она и, резко замахнувшись, обрушила на меня шланг. Инстинктивно я закрылся левой рукой и тут же взвыл от боли, когда рука приняла на себя удар. Шланг был жестким, тяжелым и всегда оставлял после себя жирные, набухшие фиолетовые полосы. Везде, куда попадал. Второй удар пришелся уже на спину. От удара и последующей боли перехватило дыхание. Третий удар рассек кожу на щеке, на водолазку упали капли крови. Странно, но маму это только раззадорило. Она перехватила шланг и принялась лупцевать меня еще сильнее. Эту боль я почти не чувствовал. Тело словно отупело, превратилось в мертвый кусок мяса, которому плевать на все. Лопалась кожа на спине, ныли пальцы, которым тоже досталось, саднила щека, а мама все не успокаивалась. Угомонилась она только тогда, когда по батареям застучали недовольные ранним пробуждением соседи. Но я знал, что ни одна блядь не поднимется по ступеням и не позвонит в дверь, чтобы выяснить, что происходит. Ни один человек потом не спросит, что произошло. Останутся только глухие шепотки в спину, когда люди будут думать, что ты не слышишь. Но ты все равно услышишь.

Это потом мне стала понятна вспышка родительской ненависти. Мама просто что-то не поделила с Гошей, а я попал под горячую руку. Приди я домой на пару часов позже, всего этого, возможно, и не было бы. Но случилось то, что случилось. Мама выплеснула злость, а я превратился в отбивную. Хоть сейчас на сковороду клади. Нежнейшего мяса хуй найдешь. Интересно, когда-нибудь я смогу дать отпор? Или буду скулить от ужаса, пока шланг оставляет на моей коже новые шрамы?

Мама ушла на работу в десять. Она так и не заглянула ко мне в комнату. Просто хлопнула дверью, оставив после себя тишину и запах валерьянки, намертво въевшийся в стены нашей квартиры. И лишь после того, как она ушла, я смог наконец-то попасть в ванную комнату и увидеть, в какого красавца меня превратила мамина рука.

Боли больше не было. Она попискивала где-то глубоко внутри, словно вгрызалась крохотными зубками в истерзанные мышцы. Была лишь обида, которая тоже быстро исчезла, стоило мне бросить взгляд на отцовскую опасную бритву, которая все так же лежала на полочке с мыльно-рыльными принадлежностями. Взяв ее, я завороженно посмотрел на блестящее, смертоносное лезвие и опустил взгляд на свою руку. Синюю, покрытую вспухшими шрамами, оставленными шлангом от стиральной машины. Вздохнул и убрал бритву обратно, понимая, что трус, сидящий внутри меня, ни за что не допустит, чтобы сталь коснулась вен. Не позволит мне секануть по коже лезвием и не даст уйти так легко. Все же у труса внутри меня были свои понятия о чести. Такую трусость отвергал даже он.