Ознакомительная версия. Доступно 23 страниц из 113
Они судорожно вздохнули.
– Зогойби! – пробормотала Фелиситас, недоверчиво качая головой.
– Вот уж не думала, что еще раз услышу это ненавистное имя, – сказала Ренегада Лариос, заливаясь краской. Вот что мне удалось извлечь из их последующих объяснений.
Когда Васко Миранда, художник с мировым именем, приехал в Бененхели, сестры (в то время молодые женщины лет двадцати пяти) предложили ему свои услуги и были взяты на работу немедленно. «Он сказал, что ему нравится наш английский, наши хозяйственные навыки, но больше всего наше происхождение, – поведала мне Ренегада, немало меня удивив. – Наш отец Хуан Лариос был моряк, у Фелиситас мать была марокканка, а моя мать жила в Палестине. Так что Фелиситас наполовину арабка, а я по матери еврейка».
– Значит, у нас с вами есть нечто общее, – заметил я. – Потому что я тоже на пятьдесят процентов принадлежу к этой нации.
Судя по лицу Ренегады, известие сильно ее обрадовало.
Васко сказал им, что он возродит в своей «малой Альгамбре» легендарную множественную культуру старинного Аль-Андалуса. Они будут жить не как хозяин и служанки, а скорее как одна семья. «Мы решили, конечно, что он немножко чокнутый, – сказала Фелиситас, – но ведь художники, они все такие, и платил он куда больше, чем прочие. – Ренегада кивнула. – На поверку, однако, это все оказалось красивыми сказками. Слова, больше ничего. Он приказывает, мы исполняем – только так. И чем дальше, тем он больше сходил с ума, начал одеваться, как султан тех времен, и вести себя стал еще хуже, чем эти жестокие мавританские деспоты-язычники». Они приходили к нему каждое утро и старались, как могли, поддерживать чистоту в доме. Садовников он уволил, и сад с водоемами – некогда настоящий рай, Хенералифе [153] в миниатюре, – считай, совсем погиб. Кухонной прислуги давно уже не было, и Васко просто оставлял сестрам Лариос список покупок и деньги. «Сыры, сосиски, вина, пирожные, – сказала Фелиситас. – Не думаю, что хотя бы яйцо было сварено в этом доме за последний год».
С того самого дня, как Сальвадор Медина оскорбил его пять с лишним лет назад, Васко жил затворником. Он проводил день за днем, запершись в своей высокой башне, куда не позволял сестрам входить под страхом немедленного увольнения. Ренегада сказала, что видела в его мастерской пару полотен, в которых кощунственным образом Иуда занял место Христа на кресте; эти изображения «Иуды Христа» стояли там долгие месяцы, неоконченные и явно заброшенные. Не было признаков того, что он работает над чем-то еще. Он больше не разъезжал, как бывало, по всей планете исполнять заказы на роспись гостиничных вестибюлей и залов ожидания в аэропортах. «Он закупил массу сложного оборудования, – сказала Ренегада. – Записывающие устройства, даже рентгеновский аппарат. С помощью этой своей техники он делает странные записи – сплошь визги да хлопки, крики да шлепки. Авангардная бессмыслица. Потом пускает это на полную громкость на своей башне – всех цапель распугал, что там гнездились». – «А рентгеновский аппарат зачем?» – «Чего не знаю, того не знаю. Может быть, из этих прозрачных фотографий хочет вытворить какое-нибудь искусство».
– Здорового в этом ничего нет, – сказала Фелиситас. – Он никого не видит, совершенно никого.
Уже год с лишним, как Фелиситас и Ренегада в глаза не видели своего работодателя. Но порой лунными ночами его закутанную в плащ фигуру замечали жители городка: он крался по высоким зубчатым стенам своей крепости, как толстый медлительный призрак.
– Но почему вам ненавистно мое имя? – спросил я.
– Была одна женщина, – сказала Ренегада после долгой паузы. – Простите меня. Может быть, тетя ваша?
– Моя мать. Художница. Ее уже нет на свете.
– Царствие ей небесное, – вставила Фелиситас.
– Васко Миранда очень озлоблен из-за этой женщины, – произнесла Ренегада скороговоркой, словно иначе не могла заставить себя это выговорить. – Наверно, он ее сильно любил, правда ведь?
Я ничего не ответил.
– Простите меня. Я вижу, вам больно. Это болезненная тема. Мать и сын. Вы верны ее памяти. И все же я думаю, что он был, что он был ее... ее...
– Любовником, – резко сказала Фелиситас. Ренегада покраснела.
– Мне очень жаль, вы, наверно, не знали, – промолвила она, кладя ладонь на мою левую руку.
– Продолжайте, пожалуйста, – сказал я.
– Потом она повела себя с ним жестоко и прогнала его. С тех пор в нем растет обида. Это чувствовалось все сильнее и сильнее. Самое настоящее безумие.
– Здорового в этом ничего нет, – вновь сказала Фелиситас. – Ненависть сжигает душу.
– И теперь являетесь вы, – продолжала Ренегада. – Я думаю, он ни за что не согласится встретиться с ее сыном. Само звучание вашего имени будет для него невыносимо.
– Он рисовал супергероев и зверюшек из мультфильмов на стенах моей детской, – сказал я. – Я должен его увидеть. И увижу.
Фелиситас и Ренегада многозначительно переглянулись – дескать, бог с ним.
– Милые дамы, – сказал я. – Мне тоже есть что вам рассказать.
* * *
– Некоторое время назад что-то привезли, – промолвила Ренегада, когда я кончил. – Может быть, там была одна картина. Не знаю. Возможно, та, где под верхним слоем изображена ваша мать. Видимо, он забрал ее к себе в башню. Но четыре большие картины? Нет, ничего такого не присылали.
– Скорее всего, еще рано, – сказал я. – Кража произошла совсем недавно. Вам надо будет понаблюдать. Теперь я вижу, что мне не следует пока объявляться у его дверей. Он тогда распорядится, чтобы картины спрятали где-нибудь еще. Поэтому вы, пожалуйста, наблюдайте, а я буду ждать.
– Если вы хотите жить в нашем доме, – предложила Фелиситас, – можно будет договориться. Если вы хотите.
Услышав эти слова, Ренегада отвернулась.
– Ваша поездка – это великое паломничество, – сказала она, не поворачивая ко мне лица. – Сын ищет наследие своей погибшей матери, ищет исцеления и мира. Мы, женщины, просто обязаны помочь мужчине в его поисках.
Я жил в их доме больше месяца. Они хорошо обо мне заботились, и мне было приятно с ними разговаривать; но о них самих я узнал очень мало. Их родители, по всей вероятности, умерли, но они не были настроены говорить об этом, и я, естественно, не настаивал. Ни других братьев и сестер, ни друзей Ренегады и Фелиситас в моем поле зрения не было. Любовников тоже. Тем не менее они выглядели счастливой и неразлучной парой. Утром, держась за руки, уходили на работу, вечером так же возвращались. В иные дни я в моем одиночестве ощущал некое полужелание в отношении Ренегады Лариос, но, поскольку остаться с ней наедине возможности не было, я не сделал никаких шагов ей навстречу. Каждый вечер после ужина сестры шли наверх, где у них была одна кровать на двоих, и я до поздней ночи слышал их перешептывания и шевеления; тем не менее утром они всегда были на ногах до того, как я просыпался.
В конце концов я не утерпел и спросил их за ужином, почему они не вышли замуж.
– Потому что в наших краях все мужчины дохлые выше плеч, – отпарировала Ренегада, бросая на сестру яростный взгляд. – Ниже, впрочем, тоже.
– Моя сестра, как всегда, чересчур капризна, – сказала Фелиситас. – Но мы действительно не похожи на тех, кто живет вокруг. И никто в нашей семье не был похож. Все остальные уже умерли, и мы не хотим терять друг друга из-за каких-то там мужей. Наша связь более тесная. Видите ли, мало кто в Бененхели разделяет наши предпочтения. Например, мы рады тому, что кончилось правление Франко и вернулась демократия. А если говорить о более личных вещах, мы не любим табака и детей, а все вокруг просто свихнулись и на том, и на другом. Курильщики вечно расхваливают радость приобщения, которую дарят им эти пачки «фортуны» и «дукадос», и интимную чувственность момента, когда ты даешь прикурить другу; но нам претит просыпаться и надевать пропахшую дымом одежду или ложиться спать, ощущая застарелый запах курева в волосах. А что касается детей – полагается вроде бы думать, что чем их больше, тем лучше, но нам вовсе не улыбается оказаться во власти команды скачущих и визжащих маленьких тюремщиков. И, честно говоря, нам потому так нравится ваш песик, что он – чучело и не требует от нас внимания.
