Черешни растут только парами - Виткевич Магдалена

– А ты бы скучал?

– Ну а как же, ты еще спрашиваешь. Конечно, скучал бы.

Я прижалась к нему, он поцеловал меня. Вдруг скрипнула дверь.

– Стефания, ты здесь? – раздался мужской голос.

Я вскочила с дивана. На пороге стоял пожилой господин и всматривался в темноту комнаты.

– Я не Стефания, я Зося, – протянула я мужчине руку. – Зофья Краснопольская.

– Анджей Репекк. – Он крепко пожал мою руку и улыбнулся. – Вот, значит, какая ты, Зося. Стефания много о тебе рассказывала. Она не приехала сейчас?

Я словно окаменела.

– Нет… Пани Стефания… Пани Стефании больше нет в живых…

– Как это? Что значит «Стефании нет в живых»? – Он взглянул на меня, на Марека. – Моя Стефания? Нет в живых? Ведь все было так замечательно. Мы же собирались строиться вместе.

Он вдруг схватился за сердце, облокотившись о стену. Через некоторое время он сполз на стул и спрятал лицо в ладонях. Все время он держался за сердце и пытался сделать глоток воздуха.

– Стефания… Боже. Поздно. Все слишком поздно. – Он качал головой. – Иногда жизнь дает нам шанс, но мы слишком поздно его замечаем. Иногда мы можем прикоснуться к своей мечте, но почему-то откладываем этот момент. Откладываем его на потом, на часок, на месяц. На тот срок, к которому мы будем для своей мечты прекрасно подготовлены. А иногда нужно жить моментом, ловить миг удачи. Неважно, что сейчас мы не во фраке и не в бальном платье, второй раз жизнь может не дать нам шанса. А наша мечта, которая была в пределах досягаемости, может улететь словно бабочка. Поздно. – Он встал со стула. – Когда-нибудь я загляну к тебе. Поговорим. Я живу в нескольких домах отсюда. Приходи как-нибудь навестить старика. А теперь мне нужно побыть одному.

Он пошел к двери. Сейчас он казался гораздо старше, чем еще несколько минут назад, когда только заглянул в дом: при вести о смерти пани Стефании этот человек за несколько коротких мгновений постарел на много лет.

– Думаю, это ему она писала письма, – тихо сказала я.

– Письма?

Ах да, я ведь ничего не говорила Мареку о письмах.

– Я нашла одно очень даже романтическое письмо пани Стефании к кому-то. Ни адреса, ни имени. Я прочла его и спрятала в ее бумагах. Думаю, ее адресатом был этот Анджей.

– Любовное письмо? – Марек удивился. – В таком возрасте?

– А ты думаешь, у молодых монополия на любовь? Я уверена, что в любом возрасте можно любить. Неважно, тридцать тебе лет или семьдесят. И всегда одно и то же.

Я была уверена в этом, потому что человеку всегда хочется любить и быть любимым. Не имеет значения, сколько тебе лет, – двадцать пять, семьдесят, восемьдесят, и неважно, в какое время ты живешь, – наш ты современник или смотришь на мир, как та молодая девушка со старой фотографии, висящей на стене внутри «Белой фабрики» Людвига Гейера.

Сразу после нашей поездки в Лодзь я решила переехать в квартиру, доставшуюся мне от пани Стефании. На сей раз я попросила отца перевезти секретер. Не хотела еще раз просить Марека. Наверняка он не сдержался бы и выдал тираду о том, что однажды он возил этот хлам в совершенно противоположном направлении. Как он не понимает, что эта вещь всегда должна быть рядом со мной! Я с сожалением покидала комнату, в которой прошло мое детство, прошла юность – вся моя жизнь. Но все правильно: мне пора жить самостоятельно.

– Марек переезжает к тебе? – только об одном спросила мама.

– Нет. Я ничего об этом не знаю, – сказала я, не глядя в ее сторону.

– Вы что, поссорились?

– Нет, мама. Все в порядке. Почему ты так думаешь?

– Нет, ничего, – покачала она головой. – Просто мне показалось, что в последнее время вы видитесь реже.

– Нет, мама. Все в порядке. Может быть, немного больше работы. Марек постоянно выигрывает тендеры, один за другим, продолжают появляться новые люди в офисе. Работы вагон.

– Это хорошо, – улыбнулась она. – А тебе не будет там слишком одиноко?

– Мама, ты же знаешь, мне нравится быть одной.

– Да. Ты как и я. Но это очень хорошо. Это значит, что ты любишь себя. Если бы ты себя не любила, ты не хотела бы проводить все время в одиночестве.

Действительно. Хотя и не очень этого хотела, я все больше и больше становилась похожа на свою маму. Мама тоже часто производила впечатление растерянной, нерешительной, но всегда добивалась поставленных перед собой целей. Я бы, наверное, тоже достигла своих целей, если бы они у меня тогда были. Пока что единственный план состоял в том, чтобы переехать в квартиру пани Стефании и получить индивидуальную лицензию архитектора. И первое, и второе было вполне достижимым.

В квартиру на десятом этаже я переехала в марте. Одна. Марек не захотел жить в доме-волне.

– Да ты что, это ж почти крыша мира! Разве что предложишь мне что-то совсем крутое? – спросила я несколько провокационно.

Конечно, я имела в виду его двухкомнатную квартиру в новом доме на Оливе. Увидев эту жизненную «вилку», он дал задний ход:

– Хотя… ты права… Или ты будешь киснуть со старичьем, или будешь жить здесь.

Мне не нравилось, когда он называл так моих родителей. И они, и пани Стефания учили меня уважать пожилых.

– Ну, вот видишь. Так что не пытайся любой ценой очернить в моих глазах эту квартиру. Скоро она будет такой, как я захочу. Если только я не перееду к тебе, – закинула я еще раз удочку.

– Ко мне?

Мне показалось, что в его глазах я увидела страх.

– А что, разве у меня есть кто-то другой, к кому я могу переехать?

– Ну, нет…

– Тогда что тебя так удивило?

– Что, что… Потому что я… Просто мы никогда не говорили об этом.

– Расслабься, я пошутила, – тихо сказала я.

Пожалуй, это был единственный способ сохранить лицо. Я ни в коем случае не хотела его ни к чему принуждать или навязывать ему свое мнение. Однако мне стало немного грустно. Для Марека все было здесь и сейчас. Никаких общих планов на будущее. В данный момент мы шли по одному пути, но, видимо, он не был уверен, какое слово судьба скажет через минуту.

Мы больше не возвращались к этой теме. А у меня сложилось впечатление, что Марек даже вздохнул с облегчением. Мы встречались в основном только у меня. И в большинстве случаев тогда, когда этого хотел он. В офисе мы почти не виделись. Фирма процветала, дела шли в гору, у него была масса мелких заказов и несколько крупных, он снял помещение в небольшом офисном здании, но чаще всего работал дома в одиночку. Сейчас я думаю, что какая-то странная была наша любовь, а может, и не любовь вовсе. Тогда я точно не знала, что такое любовь. Да и откуда мне было знать? Любовь в исполнении моих родителей заключалась в том, что, сидя с двух противоположных концов за столом, заваленным бумагами, они разговаривали друг с другом вполголоса. Она, любовь эта, состояла в том, что они по очереди подливали друг другу кофе. Пили только кофе по-турецки, из таких старых стаканчиков, которые помнили еще времена ПНР. Чтобы не обжечь руки, они поместили эти стаканчики в вязаные подстаканники. Те самые, что я связала им, когда мне было пятнадцать лет. Несомненно, эта их любовь была больше нашей, имевшей место раз в неделю на старом диване пани Стефании.

Все лето я только и делала, что работала. В Руду Пабьяницкую мне удалось съездить всего один раз. Я хотела найти человека, который приходил в мой дом, когда мы с Мареком заезжали сюда зимой, хотела поговорить с ним. Я взяла машину у отца и выехала очень рано, чтобы не оставаться на ночь. Марек на этот раз не поехал. Слишком устал на работе.

– Съезжу одна, ты отдохни, – сказала я. – Ты слишком много работаешь.

Действительно, он очень уставал. Даже в те редкие дни, когда он оставался у меня на ночь, он засыпал сразу, как только его ухо касалось подушки. Я не упрекала его и не совсем была в курсе, какие у него заказы, потому что некоторое время назад он сказал мне, что непрактично держать дипломированного архитектора на должности секретарши и нанял для этого Патрицию. Она была совершенством буквально во всех отношениях. Но это только потом выяснилось, что буквально во всех.