Пангея - Голованивская Мария

Ознакомительная версия. Доступно 30 страниц из 148

Новость о том, что он возьмет с собой подобранного пса, конечно, многих расстроила, но к тому моменту он так похудел и почернел, столько уже пил и курил, так заходился в кашле и такие жалобы высказывал по поводу своего гастрита, что и жена, и друзья принялись преданно помогать ему и в перевозке пса — лишь бы остался жить и пошел на поправку.

Он полетел на блестящем боинге, в брюхе которого барахтался Мохнатый, и, оторвавшись от земли, с головой ушел в разглядывание изумительного хитросплетения собственных душевных потрохов, искрящегося лабиринта событий, мыслей, предчувствий, ведущих в холодный, темный и замусоренный тупик.

Была ли тупиком, одним из его тупиков родина — далекая Пангея, немощно распластанная под либеральным Константином и подельниками, до того ничего не боявшимися, что позвали они своего злейшего врага прочесть пару лекций? Было ли ему досадно за ушедшую коту под хвост жизнь и теперь сигналящую из-под этого хвоста, что напрасно он страдал и помышлял о высоком, все это была сказка, которую он сам себе сочинил и отдал этой сказке и силы, и здоровье, и не случившуюся любовь. Но пострадал ли он в результате, в том самом конце концов? Жена, мальчики-сыновья, литература, за окном сытость и покой, вот на родину едет прошвырнуться, проветрить мозги? Пострадал ли он?

Да, он уважаем в своих кругах.

Да, многие в Америке и в Европе приезжают к нему на поклон, что-то предлагают, о чем-то спрашивают. Все это, конечно, так. Имя его окружено легендой, страдания его воспеты. У него много врагов, ненавидящих его сильнее, чем можно ненавидеть самого дьявола или любить Господа. Но этого ли он хотел? Вот он, самый страшный вопрос. Он хотел свершения, а стал обывателем, хотел венца тернового, а получил щи на мясе и гладкую мостовую, на которой пахнет не казнями, а кофе.

Иногда он, пока летел, думал о Мохнатом, не замерз ли он, не начал ли вдруг, на старости жизни, скулить, не проклинает ли тот день и час, когда они встретились на бензоколонке и так продолжительно заговорили.

Потом мысли его уходили в сторону.

Вот младшая сестра его жены, мать уже взрослой дочки, разошлась с мужем, с которым прожила двадцать лет, познакомилась по интернету с каким-то толстым английским девственником пятидесяти лет и уже покупает подвенечное платье. По интернету, пятьдесят лет, подвенечное платье! И ведь будет же счастлива, будет глядеть на Темзу глазами, полными радости, и Темза будет отражаться в ее глазах.

Как теперь говорят — легко нужно жить. Легко вставать, легко ложиться, легко говорить да и нет. А он томится по адовой тяжести дней, ему горечь подавай и кровавый пот. Может, он просто отстал лет эдак на сто или двести?

Но как же смерть с ее ядовитым жалом — забыть о ней? Рукоплескать в ее порнотеатре, когда уже некуда отступить, а пока что витать, чередовать диеты и обжорства, верить то в Бога, то в сатану?

«Мудрец привносит в жизнь аромат и специи, глупец — суету, женщина — пот, кровь, человека и заботу». Кто это сказал? Какой-то поэт, философ или он сам? Александр уже не помнил, но вопрос продолжал шевелиться в нем, пока наконец не вылез червем через горло:

— Разве женщина, которая из себя достает других людей (он подумал — «личинок», но произнести это даже мысленно не рискнул), разве эта женщина ищет, как теперь говорят, по жизни шутника? Почему же тогда мужчина продолжает искать свое предназначение? Или, точнее, не мужчина, а именно он, Александр? Может быть, он гордец или, что вернее, самозванец?

Уснувшая в соседнем кресле женщина, китаянка, тоже, как и он, летевшая из Нью-Йорка в Москву, проснулась от прозвучавшего вопроса и мягко улыбнулась ему в ответ.

Александр пожал плечами: ну и улыбайтесь на здоровье. Может, вам вообще приснилось, что я что-то сказал.

Он отвернулся и принялся вспоминать своих соратников по планировавшемуся путчу — славного Мишку Исерова, блистательного молодого военного, красавца, умницу, гордеца, чистую душу. И что? Разменяли на медяки! Опорочили и грохнули в зассанном подвале. А Рахиль Колчинская? Поговаривали о ней разное, на многое намекали, но какая же она была обворожительная — пахло от нее всегда тяжелыми духами и мятной мазью, именно что не кремом, а лечебной мазью то ли от нарывов, то ли от ожогов. Старуха уже небось. Да и, кажется, в люди не выбилась, а выбились всякие ляжки да декольте. Простые выбились, понятные. А он?

От расстройства он уснул и увидел молодую Рахиль и еще каких-то людей, которых не знал и поэтому недоуменно воспринимал их слова. Потом он увидел Платона, склонившегося над молодой и красивой женщиной, увидел Пловца — ух как он красиво прыгнул со скалы в бурлящее крымское море! — увидел и Голощапова, покрытого язвами, и поморщился, словно почуяв тот смрад. Но потом на смену этим лицам пришли луга, луга, небо, густо намазанное облаками, — и он проснулся отдохнувшим и просветленным.

Время для путешествия в Москву выпало самое ужасное. Стоял мокрый, холодный и беспросветный ноябрь, и хотя приземлились они в середине дня, землю закрывало черное уже небо, на котором не было ни единой звезды, а только мутно-серые подбрюшья туч, из которых сочилась слизь, именуемая в этих краях «дождь со снегом».

Он вышел, поеживаясь, и сразу же ощутил острое чувство вины: как мог он не сдохнуть здесь, а убежать в светлый, затхлый и наивный городишко, где даже пожарные и менты улыбаются, как дети? Он должен был сдохнуть здесь, сгнить в этом воздухе, изойти червями, и тогда он был бы спокоен, а так, словно непохороненный прах, носится над землей не в силах обрести успокоение.

Его встречал один из бывших политических, его старый товарищ, теперь превратившийся в заурядного брюзгу, с трудом пропихивающего слова сквозь хронический кашель курильщика. Потрепав пса по унылой морде, товарищ загрузил Крейца и пса в старенькую, пропахшую мужским потом машинку и отвез на квартиру, снятую для Александра на целых два месяца, до самого Нового года — именно столько времени Крейц должен был посвятить молодым историкам, юным журналистам, а также редактору его воспоминаний.

— Как же позволили мне приехать? — только и спросил Александр. — Я слыхал, Голощапов совсем болен, может, от этого и пропустили?

Старый его сотоварищ плохо расслышал вопрос и от этого с готовностью закивал головой.

Александр почувствовал ярость:

— Они что, совсем не боятся меня? Я для них сдох, что ли? — почти прокричал он.

Сотоварищ зашелся в кашле, а потом, отдышавшись, сказал:

— А чего тебя бояться-то? Ты же эмигрант — значит, почти покойник. Шучу. Не бойся ты их, времена прошли.

— Времена прошли?! — почти со слезами повторил Крейц. — То есть нету их больше, времен?

Квартира его находилась не то чтобы очень далеко от аэропорта, рядом с одноименной станцией метро, на прямом, как шпала, проспекте с томящимися в вечных пробках людьми. Квартира пустовала, бывший хозяин ее, Иосиф, давно уже погиб, вдова его жила с сыновьями совсем в другом месте, а самая главная его душеприказчица Тата, наследница раннего его творчества, давно уже уехала в Америку и оттуда передала ему приглашение пожить в пустой квартире: обычно-то она ее сдавала, но сейчас пересменок, да и ремонт делать пора, в общем, пускай живет на здоровье, и все — никаких счетов. Они познакомились по телефону через немолодую даму со странным именем — Джоконда. Прознав от знакомых, что он собирается в Москву, она решила подсуетиться и помочь: «А как же не помочь такому известному человеку?» Ну хорошо. Спасибо ей, спасибо-то не жалко.

Он вошел в квартиру. Напоил пса, обошел ее всю, уловив и приметы былой жизни, и те слои суматошной и зачастую зряшной жизни, которые оставили после себя постояльцы. Книги Иосифа Марковича в кладовке стопками и мешками. Просроченные лекарства от сердца и давления в аптечке. Где теперь то сердце и то давление? На кухонных полках обнаружились остатки макарон, на самом донышке нарядной бутылки — оливковое масло, засохший джем. Сделав первый обход, Александр сразу же умелыми движениями принялся сооружать себе ужин: поставил макароны на огонь, вскипятил чайник. Ему ли не уметь!

Ознакомительная версия. Доступно 30 страниц из 148