Дэниел Мартин - Фаулз Джон Роберт

Ознакомительная версия. Доступно 42 страниц из 208

– А ты бы позволила мне тебя всю потрогать?

Он почувствовал, как она кивнула, не отрывая головы от его плеча.

– Обещаешь? Кивок.

– Завтра. Там, наверху?

И опять она кивнула у его плеча.

Послышался шум трактора, с холма спускались Мэри и Луиза. Торопливый поцелуй, и испытующий взгляд фиалково-синих глаз из-под ресниц, и вот она уже бежит к выходу из амбара, потом вдоль его стены – в дом. Он понимал – они вели себя глупо, ведь его рабочее время давно кончилось. Велосипед его стоял у ворот, у всех на виду, там, где он всегда его ставил. Близняшки въехали во двор на тракторе. Будь все как всегда, он бы остановился и поговорил с ними, но сейчас он лишь махнул им приветственно рукой – мол, тороплюсь, и пошел к велосипеду. Это могло показаться им необычным; но лучше уж так, чем лгать о том, почему он все еще здесь.

И вот он катит по усыпанному щебнем проезду до проселка, пересекает сухое ложе ручья, который зовется Торнкум-Лит, и трубу, в которую этот ручей заключен. Вверх по холму, мимо печей, слишком счастливый и взволнованный, чтобы хоть на миг задуматься о Билле, об опасности, поджидающей на пути… ни Билла, ни опасности – ничего. На полпути к деревне он встречает миссис Рид в их старом «райли» и слезает с велосипеда, чтобы дать ей дорогу. Он ожидает, что она остановится и отдаст ему заработанные деньги – ведь сегодня суббота; но она, видимо, забыла: помахала ему рукой и проехала мимо, внимательно следя за дорогой. Наверное, тревожится, что запоздала к дойке. Едет из гостей или с собрания Союза матерей, поэтому такая вся разодетая.

Ничто не предвещало беды. Тетя Милли, как всегда, с наивным любопытством расспрашивала, как прошел день, отвечать ей было легче легкого. Отец готовился к проповеди в своем кабинете; к ужину меня ждали любимые блюда – яичница с ветчиной и печеный картофель. Я поднялся к себе, улегся на кровать и стал вспоминать Нэнси, ее грудь, ее глаза, ее тело, которого еще не познал до конца, думал о том, как мы поженимся, будем жить в Торнкуме и… внизу раздался звук гонга. И даже за ужином – ни предчувствия, ни намека: все те же надоевшие разговоры ни о чем. Отец был молчалив и задумчив, но это – вещь совершенно обычная для вечера перед проповедью.

Трапеза закончилась; отец прочитал молитву, продел салфетку в кольцо и встал.

– У меня в кабинете есть кое-что для тебя, Дэниел. Будь любезен, удели мне минутку.

Я последовал за ним через холл, мы вошли в кабинет, и он сразу прошел к столу. Там он несколько замешкался, потом взял в руки небольшой сверток в коричневатой бумаге и заговорил, обращаясь к нему, а не ко мне:

– Днем заходила миссис Рид. Она говорит – ее муж поправится не так скоро, как поначалу предполагалось. Как я понял, в управлении им нашли опытного работника, который останется на ферме до самой весны. Он приступает к своим обязанностям в понедельник. Соответственно твоя помощь на ферме больше не нужна. – Отец протянул мне сверток. – Она просила передать тебе вот это. И последнюю зарплату. – Он отвернулся. – Так, посмотрим. Куда же я… ах, вот он. – Он взял со стола конверт и положил его на сверток, который все еще держал в руке.

Я чувствовал, что его глаза устремлены на меня и что мои щеки заливает густой, невыносимый румянец. Разумеется, я тут лее понял, в чем дело, понял, почему она не остановилась, встретив меня на дороге. Я все-таки заставил себя взять у отца сверток и конверт.

– Ну, Дэниел? Разве ты не хочешь его открыть?

Я попытался развязать узелок бечевки, но в конце концов отцу пришлось забрать у меня сверток, взять со стола перочинный нож и разрезать бечевку; наконец он снова протянул сверток мне. Я снял бумагу. Это была книга. «Руководство по истории Англии для молодого христианина». На форзаце было выведено старательным, давно вышедшим из моды почерком:

Отец осторожно взял книгу из моих рук и прочел надпись.

– Очень любезно с их стороны. Тебе надо будет написать им – поблагодарить за подарок. – Он вернул мне книгу. – Ну вот. А теперь мне надо еще поработать над проповедью.

Только у самой двери мне удалось собрать в кулак достаточно мужества – или возмущения, – чтобы спросить:

– Что же, мне и пойти туда теперь нельзя? Попрощаться?

Он уже сидел за столом, делая вид, что погружен в работу.

Теперь он поднял голову и посмотрел на меня через всю комнату:

– Нет, мой мальчик. Нельзя. – Не дав мне возразить, он продолжал, очень спокойно, без всякого выражения, снова устремив взгляд на свои бумаги: – Насколько я понимаю, завтра Нэнси уезжает к тетушке, куда-то под Тивертон. Отдохнуть. – Я уставился на него, не в силах поверить, не в силах пошевелиться. Он снова поднял голову и несколько секунд смотрел прямо на меня. – Я глубоко верю в твой здравый ум, Дэниел. И в твою способность верно судить о том, что хорошо, а что дурно. Вопрос исчерпан. Желаю тебе доброй ночи.

Чудовищная жестокость; и вопрос вовсе не был исчерпан. Не пожелав доброй ночи тете Милли, я отправился прямо к себе в комнату; во мне бушевала такая нехристианская ненависть, такое безысходное отчаяние, каких, пожалуй, в стенах этого дома никто до сих пор не испытывал. Жестокость, тупость, злонамеренная низость – вот что такое эти взрослые! Какой позор, какое унижение! Если бы только он возмутился и накричал на меня, дал мне возможность возмутиться в ответ! А двуличие миссис Рид, а ее подлость! Какая мука – не знать, что сейчас с Нэнси: может, она плачет, может, она… Уйду тайком из дома, проберусь ночью к ферме, встану под окном Нэнси, мы убежим вместе. Чего я только не придумывал… но я знал, что связан условностями, понятием респектабельности, принадлежностью к иному социальному слою, что мне не вырваться из плена классовых предрассудков, веры в христианские добродетели, в принципы военного времени, требовавшие дисциплины и самоограничения как высшего проявления добродетели. Но страшнее всего было то, что я сам накликал эту беду. В эту ночь я снова поверил в Бога: у него было лицо моего отца, и я плакал от ненависти к его всемогуществу.

Позднее я пришел к выводу, что жалость – а может быть, и восхищение – должен был бы вызывать тогда мой отец, уверенный, что я сам смогу осудить себя и найти выход из Болота Уныния 291. Думаю, миссис Рид изложила отцу события достаточно дипломатично, не обвиняя нас ни в чем, кроме одного-двух свиданий тайком, одного-двух поцелуев украдкой. То ли она догадалась обо всем, глядя на Нэнси, то ли Билл Хэннакотт ухитрился наябедничать ей на нас – этого я так никогда и не узнал. Но если бы обвинения оказались более серьезными, отец не счел бы возможным для себя оставить дело без последствий. Я полагаю, он прекрасно знал, что делает, не предложив мне ничего в утешение, так подчеркнуто не спросив меня – ни тогда, ни позже, – что я чувствую к Нэнси: при всех его недостатках, садистом он вовсе не был. Подозреваю, что всякое плотское влечение он считал чем-то вроде детских шалостей, из которых вырастаешь, как из детского платья, по мере взросления. Надо отдать справедливость и ему, и тетушке Милли, с которой он, очевидно, поговорил в тот же вечер (она не выказала никакого удивления по поводу неожиданного прекращения моей работы на ферме): они оба всячески старались не замечать моей угрюмой подавленности и как-то вывести меня из этого состояния.

Пару раз я пробирался в Торнкум – понаблюдать тайком за долиной и фермой из окрестного леса, но никаких признаков Нэнси так и не заметил.

В воскресенье, сразу после ужасного запрета, в церкви был один лишь старый мистер Рид. Я ушел домой сразу же после окончания службы: боялся, что вся деревня уже знает (да так оно, вероятно, вскоре и случилось: Билл Хэннакотт не мог не постараться, а на чужой роток не накинешь платок). Я мечтал получить от Нэнси письмо, но писем не было… или, во всяком случае, мне не позволено было их увидеть. Единственным утешением по возвращении в школу была надежда, что она напишет мне туда, как я когда-то ей предложил. Но ведь сам я боялся писать ей на ферму, боялся, что письмо перехватят; глупо было ожидать, что ее не преследуют те же опасения. Писем не было.