Муравечество - Кауфман Чарли

— Я пришел с миром, — объясняю я.

Он молчит. Возможно, не расслышал.

— Я пришел с миром, — повторяю я, в этот раз погромче.

Он показывает свои десны в улыбке.

— Нельзя ли пригласить вас на чашку чая? — говорю я.

Нет ответа.

— Я написал монографию об Уильяме Гривзе. Великом авангардном афроамериканском режиссере.

Я хватаюсь за соломинки. То, что он с подозрением относится ко всем белым людям, нечестно по отношению ко мне. Я понимаю причину его недоверия — и тем не менее. Я не такой, как говорят дети, и я очень стараюсь.

— Моя девушка — афроамериканка, — говорю я в закрывающуюся дверь.

Я провожу часы у своего дверного глазка. Это ненормально. Он никогда не выходит из квартиры. Я задумываю и отметаю один план за другим. Можно ли попросить у вас ингредиент для пирога? Я собираюсь в продуктовый, вам что-нибудь нужно? Вы знаете хорошего парикмахера? В какой там день у нас мусор выносят? Вы не чувствуете запах?

Затем дверь открывается. Он выглядывает в коридор, смотрит прямо на мою дверь. Он меня избегает? Это уже почти жестоко. Но я не выдаю себя, наблюдаю. Не хочу выглядывать, пока он не отойдет подальше, пока не закроет дверь и тогда уже не сможет вернуться в квартиру, если вдруг появлюсь я. Он выходит, закрывает дверь. И я делаю то же самое.

— Ой, здрасьте, — говорю я. — Я Б. Мы встречались. Когда вы были в костюме. Даже поболтали.

Он не отвечает.

— Я еще встречаюсь с афроамериканкой. Возможно, вы меня помните.

Он медленно плетется к лестнице в своих похожих на лодки бежевых ортопедических кроссовках.

— Короче говоря, я тут подумал, раз мы соседи, можно обменяться ключами. На всякий случай.

Тут я пугаюсь, что для такого предложения еще слишком рано. Пытаюсь сдать назад.

— Или просто чай. Не в смысле «обменяться чаем», а в смысле «вместе выпить чаю».

Ничего.

Затем происходит нечто невероятное. Он падает с лестницы. Падение жесткое, словно его толкнули, и я беспокоюсь, что кто-то подумает, будто его действительно толкнули, и затем подумает, что это был я. Чего я не делал и никогда бы не сделал. Никогда. Я даю деру обратно в квартиру и захлопываю дверь, жду другого жильца, встревоженного звуком падения и стонами, который придет оказать старику первую помощь. Я появлюсь вторым. Это будет мое алиби. Затем понимаю, что все остальные жильцы в этом здании или глухие, или слепые, или все сразу. По удачному стечению обстоятельств в этот самый момент в здание заходит грустный мужчина без машины (глухой).

— Я отвезу его в больницу! — кричу я от самой двери. — У меня есть машина!

Он, конечно же, меня не слышит и продолжает тащить Инго в сторону, видимо, автобусной остановки. Я сбегаю вниз по лестнице и грубо тормошу соседа за руку, чтобы привлечь его внимание. Он смотрит на меня.

— Я отвезу его в больницу. У меня есть машина, — произношу я одними губами (с помощью своей усовершенствованной техники дыхания через нос). Он кивает. Я беспокоюсь, что этот безмашинный печальный человек в будущем попросит куда-нибудь его подвезти, поскольку теперь в курсе насчет моего машинного статуса, но это мой момент — и я должен его поймать, как учит нас Сол Беллоу (еврейский и великолепный!) в книге «Слови момент».

По дороге в больницу я снова пробую поговорить.

— Я Б., — говорю я. — Возможно, вы помните, как мы разговаривали.

Я объясняю, что Б. — это инициал моего имени, который я использую как на работе, так и в личной жизни, чтобы мой гендер не мешал воспринимать мои киноисследования многочисленным читателям, равно как и людям в моей личной жизни.

Он молчит.

— Я вас не толкал. — Я чуть ли не перехожу на визг. На случай, если у него есть сомнения на это счет.

Я хочу, чтобы он знал.

— Я встречаюсь с афроамериканкой, — визжу я во весь голос. Это он тоже должен знать.

Он бросает на меня взгляд, затем смотрит перед собой и говорит:

— И пошел он оттуда в Вефиль. Когда он шел дорогою, малые дети вышли из города и насмехались над ним и говорили ему: иди, плешивый! иди, плешивый! Он оглянулся и увидел их и проклял их именем ГОСПОДНИМ. И вышли две медведицы из леса и растерзали из них сорок два ребенка. 2 Цар. 2: 23-24.

— Господи. Это Библия? — говорю я. — Господи. Что за черт?

Пытаюсь понять, не насмехается ли он над моей лысой головой. Или угрожает натравить медведиц.

За стойкой я смотрю, как он заполняет анкету. Ему сто девятнадцать лет! Он же говорил сто шестнадцать, не? Неважно, в обоих возрастах падение с лестницы — обычное дело, и нет тут ничьей вины, моей-то уж точно. Я его не толкал. Воистину чудо, что он в своем возрасте еще может ходить. Это невероятно, и он должен быть благодарен, что я его спас, а не искать виноватых.

Пока он отвлекся в поисках своей карточки медицинского страхования, я вписал себя как контакт на экстренный случай. Дежурный спросил, не сын ли я ему. Мне это польстило. Я реабилитирован. Вы подождите, когда я расскажу об этом своей девушке.

— Нет, — говорю я. — Просто друг.

Не то чтобы межрасовая дружба мало значила.

По дороге домой в машине Инго стал подозрительно разговорчив. Возможно, из-за болеутоляющих. Возможно, из-за того, что я спас ему жизнь, но в любом случае я счастлив наконец стать его другом. Я, будущий Франц Боас среди любителей, всегда считал культурную антропологию своей страстью, и здесь целый кладезь истории сам идет мне в руки. Я включаю (с разрешения Инго) свой катушечный магнитофон «Награ II» 1953 года производства, сам по себе исторический объект.

— 4 ноября 2019 года. Я в Сент-Огастине, штат Флорида, вместе с Инго Катбертом, афроамериканским джентльменом. Когда вы родились, мистер Катберт?

— Я родился в 1900 году.

— Значит, вам 119 лет, — говорю я.

— Да, сэр.

— Мне казалось, вы говорили 1908-й?

— Тысяча девятисотый.

— Хорошо. Какие ваши самые ранние воспоминания?

— Из прошлого или из будущего? — спрашивает он.

— В каком смысле «из будущего»?

— Ну, память работает в обе стороны.

— В обе стороны?

— Да. Перепоминать будущее — это примерно то же самое, что перепоминать прошлое; чем сильнее ты удаляешься от него, тем оно туманнее. В любом направлении.

Вот тут я на перепутье. Готов ли я потакать его безумию или лучше направить его в сторону более разумной дискуссии? Надо сказать, что как исследователь фабулизма я, по крайней мере сейчас, заинтригован воспоминаниями Инго о будущем. И, конечно, мимо меня не прошло, что его манера речи снова изменилась. Помимо прочего, я изучал еще и манеры речи с Роджером К. Муром в Шеффилдском университете, пока писал монографию «Манеры речи, от ворчания до бурчания, от запинок до заминок, от нуканья до сюсюканья, от монотонности до возбужденности».

А, и еще «от шамканья до чавканья».

— Вы не могли бы привести пример того, что вы помните, но оно еще не произошло?

— В будущем все только и говорят о брейнио. Это для примера, если тебе так уж хочется знать.

— Брейнио?

— Ага.

— А можно поподробнее?

— Попо-что?

— Что такое брейнио?

— Брейнио повсюду, куда ни глянь. Брейнио. Брейнио.

— Да, но что это?

— Брейнио. Это как радио или телевизор, только у человека в мозгу.

— А, типа передачи транслируются прямо в голову?

— Все только и говорят о брейнио.

— В будущем.

— Ага.

— У вас в будущем тоже будет брейнио в голове? — спрашиваю я.

— Нет. Когда брейнио изобретут, я уже умру.

— А.

— Мне ж сто двадцать девять лет. Ты совсем уже ку-ку, на хрен?

— Да. Точно. Значит, вы помните то, что произойдет после вашей смерти?

— Не очень много и не очень хорошо. Это называется брейнио. Все ток и говорят, что о брейнио.

— Понятно. Что еще вы помните из будущего? — спрашиваю я.

— Машины будущего.

— Как они выглядят?

— Серебряные. Все ток и говорят об энтих самых серебряных машинах. Серебряные машины то, серебряные машины се.