Инфракрасные откровения Рены Гринблат - Хьюстон Нэнси

Впечатленная насупленными, суровыми лицами хасидов, я решила придумать план, как заставить одного из них возжелать меня».

Субра веселится. Запрещено? Нарушим. Красный свет? Вперед. Шлагбаум? Сломаем. Такая она, наша Рена.

«Я не дура и прекрасно понимаю, что попала в ловушку того же противоречия, что и мой отец. Как я могу восставать против установленного порядка, если существующее правило велит мне поступать именно так? Парадокс. Чем сильнее я злюсь на Симона, тем точнее повторяю его путь.

Родители почти не отслеживали мои перемещения по городу, так что в следующую субботу, утром, я оседлала велосипед и одна поехала в Утремон, где остановилась на улице Дюроше и спряталась за деревом. Смотрела на хасидов, напоминающих зловещих черных воронов, и выбирала идеальную жертву. Наконец появился молодой — лет двадцати пяти — мужчина: стройный, высокий, угловатый невротик в шляпе на размер больше, чем требовалось его голове. Я мгновенно приняла решение: это он. Дождалась, когда избранник пройдет мимо укрывшего меня ствола, вскочила на велосипед, на всех парах пронеслась мимо него, слегка задев колесом и сбив шляпу, издала жуткий театральный вопль, резко затормозила и умело вывернула руль, чтобы упасть, набив не слишком много шишек. Он в это время подбирал многострадальный головной убор. И вот я лежу на тротуаре — с задравшейся юбкой — прямо у ног оторопевшего хасида. “Извините, мсье, не сердитесь, меня укусила пчела, и я, кажется, вывихнула лодыжку, ох как больно!”

Мужчина замер, разрываясь между инстинктивным стремлением помочь и желанием бежать с места происшествия. Я воспользовалась временным параличом бедняги, поймала его взгляд и больше не отпускала. В тот день я довела до совершенства свою технику, научилась вторгаться в мужчину взглядом, проникать в самую глубь и гипнотизировать его изнутри. Получилось! Мои зеленые глаза взяли его в плен.

Хасид опустился на колени, и я заметила на безымянном пальце тонкое золотое кольцо. Он затравленно озирался — видимо, молился, чтобы никто из прохожих не обратил внимания на неприличную сцену. Я томно обвила руками правоверную шею, и ему не осталось ничего другого, кроме как поднять меня с земли, дрожа от вожделения всем телом и кудряшками. “Спасибо, мсье, — шепнула я ему на ухо. — Спасибо… Мне так неловко… Я сейчас… только отдохну пару минут… Это не вывих и не растяжение, просто сильный ушиб!”

Я прижимала его к себе — как вор украденный кошелек или тигр добычу, — а он нес меня к своему дому, содрогаясь в пароксизме желания. Я понимала, что творится у него в душе: все законы рушатся, как доминошные кости, он понимает, что сейчас придется объяснять мне главное про это. Я решила остановиться. Цель достигнута, хватит с меня, незачем обрекать беднягу на вечные муки. Итак, после нескольких робких, но пьянящих ласк, насладившись его лучезарной улыбкой, благодарным взглядом сверкающих глаз, прикосновениями ладоней к голым ляжкам, языком, играющим с сосками, горячо поблагодарила и смылась, мысленно твердя: “Я для него — грех!”»

Наверное, странно чувствовать себя чьим-нибудь грехом… — прокомментировала Субра.

«Позже, во взрослой жизни, я неоднократно убеждалась в справедливости этой максимы — в Газе, Стамбуле, Ватикане, на горе Афон и на пороге парижской табачной лавочки. Я — такая, какая я есть, неподвижная, молчащая, одетая, не делающая оскорбительных жестов, никому не угрожающая, не торгующая автоматами Калашникова, героином, педофильским порно, я — спокойная, улыбчивая, приличная женщина — олицетворяю собой грех для мужчин, которым не повезло увидеть меня здесь и сейчас.

Бедняги не виноваты в том, что возбуждаются! Со времен кроманьонцев их пиписка запрограммирована вставать всякий раз, когда они видят самку, их гонады напрямую подключены к сетчатке глаз. Я считаю, что мужчины легко обошлись бы без подобной связки, от нее одни страдания! Это мне объяснил Алиун на концерте Фелы Кути^[65] в Дижоне в 1993 году. В тот момент, когда несравненные супруги певца затанцевали, повернувшись спиной к публике (чтобы избежать ревности, Фела женился на всех, и двадцать семь красоток стали мадам Кути; через некоторое время нигерийские власти решили покарать певца за борьбу с режимом, и члены правительства изнасиловали всех его жен и старенькую маму, а потом выбросили их из окон, но это случилось после дижонских гастролей), Алиун шепнул мне на ухо сдавленным голосом: “Черт, сейчас сдохну!” Никогда не забуду его побагровевшее лицо! Спереди танцовщицы казались почти неподвижными, едва заметно двигались только бедра и плечи, но со спины зрелище было офигительное: попки под жемчужной бахромой дергались — вверх-вниз, вверх-вниз — в ритме неистового афробита. Теперь я понимаю: мужчинам, этим хозяевам мира, нестерпима мысль, что они не властны над «узловой» частью собственной анатомии. Их нервирует, что она способна по собственному желанию вставать по стойке смирно, и по своей воле отказывается функционировать, когда это совершенно необходимо. Именно поэтому мужчины имеют обыкновение цепляться за предметы, никогда не теряющие раз и навсегда обретенной формы: пулеметы, медали, кейсы, почести, доктрины. Им нестерпима мысль, что женская плоть управляет ими на расстоянии. Они пугаются, приходят в бешенство, но тело неизбежно их предает. Мужчины не могут контролировать себя — и табуируют женское тело…»

— Как насчет Старого моста? — спрашивает Ингрид.

— Отличная мысль! — одобряет Симон.

Ponte Vecchio^[66]

К сожалению, в тот же момент та же отличная мысль пришла в голову десяткам туристов: все хотели сняться у позолоченного закатом Старого моста.

«Флорентийцы, — думает Рена, — наверняка считают нас нелепыми болванами. Какая банальщина! — вздыхают горожане. Они неправы: каждый из нас сделает этот снимок частью своей личной истории. Вы только посмотрите на того молодого азиата! Он залез на парапет, пристроил “Никон” на одну из опор моста и не глядя отступает назад, чтобы в кадр попали и он, и мост. Кто этот парень? Откуда он приехал?»

Как это печально, — качает головой Субра, — владеть навороченной камерой и не иметь человека, которому можно было бы улыбнуться…

Они возвращаются на набережную Корсини и идут вдоль реки. За Старым мостом встает почти полная луна, теплый воздух восхитительно свеж. Увы, насладиться мгновением невозможно: под мостом нет ни одной скамейки, чтобы посидеть и поговорить о вечном. Зажатые между машинами и прохожими, они двигаются гуськом и выглядят ужасно глупо.

— Смотри! — оживляется Симон. — Напоминает переплетенные ноги сатира!

Шум машины прохожие толчея толпа контузия… Рена останавливается и оборачивается взглянуть на декоративную кованую балюстраду, ограждающую набережную.

— Вообще-то похоже. — Она кивает. — Интересная стилизация.

Рена догоняет отца и Ингрид.

— Если это колени, — не успокаивается Симон, — то что тогда это, как вы думаете?

Шум машины толчея толпа контузия… Рена снова останавливается, оборачивается и видит «выпуклость» между «коленями».

— Папа! — возмущенно восклицает Ингрид.

Что они могут ответить?

— Ну… да!

Ты этого хотел? Доволен? У тебя есть такая же?

Рена стискивает зубы.

Она шагает и смотрит на луну. Почти полную, почти чистую.

Вот и Старый мост, единственный из флорентийских мостов, как написано в Синем путеводителе, не пострадавший от рук немцев.

Рена решает пропустить этот абзац, чтобы не наводить Ингрид на тему Второй мировой войны.

— Он великолепен, правда, папа? — восклицает ее мачеха.

— Старинные кварталы на обоих берегах реки были заминированы, — продолжает читать Рена, — все разрушенные здания восстановили, но аутентичными они уже не выглядят.

«Еще как выглядят, — мысленно возражает она, — так что спасибо тем, кто не пожалел сил».

Ее старики в трансе.