Люди, лодки, море - Покровский Александр Михайлович

Портрет героя России адмирала М. Под Мурманском есть 41-й химический склад, битком набитый оборудованием. Командует там начхим СФ. До недавнего времени это был Коля Видасов – честный парень из села, который очень хотел получить адмирала, благо что должность – начхим СФ – адмиральская.

Не дали Коле адмирала. Когда к нему при своем вступлении в должность приехал знакомиться герой России адмирал М., то первое, что он сказал Коле: «Тут можно что-нибудь продать?» – «Продать – это без меня, товарищ адмирал», – сказал ему Коля. Так что адмирал ему с тех пор не светил, а потом и вовсе уволили в запас, потому что адмирал М. недавно Колю оскорбил, и тот сразу рапорт об увольнении подал.

«Саня, – говорил мне вчера честнейший Видасов, – что-то происходит с Россией и с ее героями. Чтоб адмирала сейчас получить, надо быть подлее подлого».

Это тот М., что говорил корреспондентам: «Честь имею».

Мда, даже не знаю что сказать…

***

Об интервью.

Не люблю скучных. Только сядут – начинается: расскажите о своем рождении. Тогда я говорю, что вообще не рождался. «Как?!» А так: все же видимость только одна и никто не доказал еще, что то, что мы видим происходит в действительности, а не является ловкой кажимостью с воспроизведением вкуса, запаха, звука и теплоты, упругости при соприкосновении, приличествующих моменту.

Или говорю: помню само рождение. Темный тоннель – и я двигаюсь по нему к свету и голосам, остальное – я придумал.

***

С американцами – ужас.

Где было их ЦРУ – аллах ведает. Всем послал соболезнования. После бомбежек Сербии я как-то в сердцах сказал: «Америка получит такое, что на своей шкуре почувствует, что такое бомбежка». Не думал, что сбудется. Теперь обронил: «Арабскому миру – конец». Неужели тоже не зря сболтнул?

Самое страшное для меня – когда человека унижают. Очень хочу дожить до того момента, когда в России начнут ценить человеческое достоинство и ум.

Про то, что я честь чью-то позорю, так это ж у нас разные чести. Некоторые любят повторять где попало: «Честь имею». Вот, например, адмирал М. – чуть его где застанут корреспонденты, он им: «Честь имею!» – сам слышал. А мои друзья даже обсуждали этот вопрос: всех интересовало, чью он честь имеет. Решили, что тех, кто ему ее отдает: они отдают, а он ее имеет.

***

Маленькие характеристики представителей генералитета.

Первый представитель:

Воевал в первую чеченскую войну. Не жалеет людей: ни своих, ни чужих. Легко пошлет солдат на смерть, если это поможет карьере. Был замечен в мародерстве. Уточним: кроме ковров, каждый зажиточный чеченец любил в прихожей, где все обувь снимают, иметь всякую аппаратуру – факсы, ксероксы, телевизоры, телефоны, холодильники. Просто детская страсть к собирательству, поскольку подключить все это хозяйство из-за отсутствия электричества не представляется возможным. И вот идет грузовик, битком набитый такими трофеями. Так вот, этот орел, одетый в длинное до пят кожаное пальто с чужого плеча, останавливает этот грузовик и губной помадой (тут где-то сейчас же подобрал) помечает для себя телевизор и холодильник.

Второй представитель:

В первую чеченскую за деньги предоставлял коридоры для выхода басаевских бандитов. За деньги не разрушал дома в деревнях. Ради карьеры не жалел солдат. Когда поступал в Академию, приказал взять высоту, не считаясь с потерями. Командиры говорили: «Не понимаем, зачем мы ее берем. Людей теряем. Окружить, и через сутки они сами слезут».

Теперь о Трошеве. Несмотря на то, что он написал книгу «Моя война», все сходятся на том, что он хороший мужик и никогда не допускал бессмысленных потерь среди солдат и населения.

***

В субботу показывали то, что осталось от «Курска». Комментировал генеральный прокурор, с трудом одетый в новенькую подводницкую канадку. Значит, прокуроры у нас теперь журналистами работают для пущей убедительности. Может, скоро в стране и не останется настоящих журналистов, а будут одни прокуроры?

Зачем же он, все-таки, перед камерой вылез? Вслушиваюсь в косноязычную речь и жду. Должен сказать. А-а-а… вот: «ужасная сила… эта сила… смяла… за девять часов вода наполнила всю лодку… спасти людей однозначно нельзя было…»

Вот из-за чего все эти переодевания на фоне танка. Вот из-за чего «Курск» поднимали. Его поднимали из-за этих слов. Значит, не стучали те двадцать три человека в течение нескольких суток. Это всем померещилось. И те, кто должен был спасать, не сбегали с места трагедии. Они сберегали. Они сберегали силы для настоящего спасательного броска. В течение недели. И государство не виновато во лжи, бездушии, бесчувственности, душевной черствости. Государство, которое чуть ли не из-под палки те же журналисты заставили сделать приличную мину при плохой игре, ни в чем не виновато.

Браво, господин У.! Только те двадцать три были одеты в водолазное белье и костюмы. Они со всей кормы стащили в один отсек все комплекты регенерации, а это, при той мешанине из сорванных с мест щитов, за девять часов не сделать. Они стучали трое суток, и признать это – смерть как не хочется. Даже говорить об этом не хочется.

Я вас прекрасно понимаю, господин У. Вы языком вчерашней домохозяйки пытаетесь рассказать подводникам о трагедии, не перепутав терминов. Это, безусловно, тяжелая государственная задача. Я вам сочувствую. Ведь сколько вам приходится глотать дерьма перед тем, как выдать на-гора что-то вкусненькое. Это сложно.

Ах, море, море! До сих пор не могу смотреть на него спокойно. Мне говорят: «Поехали, покатаемся на яхте!» – а я не могу. Для меня это не катание. Я там работал.

Теперь, оказывается, много работал. А тогда, по молодости, я так не считал.

Да, мы знали, что нас никто не спасет. Знали, что государство от нас откажется в любой миг. Знали, что награды получат не те. Знали.

Чего ж мы в море шли? Даже не знаю. Такие слова, как «Родине служить», мы никогда не произносили. Это все не наше. Для «дяди прокурора».

В те времена тоже были прокуроры, и «дядя прокурор» – это такая их кличка. Они появлялись после пожаров, столкновений, взрывов, утоплений и прочих уменьшений боевой готовности государства и спрашивали по всей строгости.

Еще бы, ведь мы ее понижали – эту боеготовность – своими неграмотными действиями. Так почему бы не спросить «по всей строгости».

На пятьдесят шестые сутки похода начинаются «глюки»: кажется все что-то. Кажется, что говорили о чем-то. Кажется, что какое-то событие уже происходило. Кажется, что тебя обидел вот этот человек напротив, которого ты каждый день видишь на завтраке.

И внимание рассеивается. Не замечаешь очевидные вещи. Поэтому многие аварии происходили в конце автономки. После этой цифры – 56 суток.

«Акулы» пытались загнать на 120 суток. Только с ними пошли медики для исследования. Брали у всего экипажа пробы крови. Выяснили, что на 120-е сутки кровь может необратимо поменять свой состав, и «Акулам» оставили автономность 90 суток. Вот такие дела, господин У.

***

Был у Эммы Григорьевны Герштейн. «Как вы себя чувствуете?» – говорил я ей, а она мне: «На такие вопросы я не отвечаю».

«Эмма Григорьевна! – говорил я. – Чувство юмора покидает нас последним. У вас оно есть, так что не все потеряно».

Она знала Ахматову, Льва Гумилева, Надежду Мандельштам, Осипа Эмильевича. И все они считали, что Эмма должна бежать к ним по первому зову, хватать и прятать их рукописи, как надо отвечать на допросах, ехать к ним в ссылку, разбирать их тексты, перепечатывать их, опять хранить, опять бежать, ехать, и все это по первому зову. А они будут врать и себе и окружающим, и все будут принимать их условия игры, и в первую очередь Эмма.

Ее никогда не воспринимали всерьез, с ее мнением не считались. Ее вообще не спрашивали, есть ли оно у нее. Она воспринималась этим кругом как необходимая бессловесность. Что-то вроде шкафа, перед которым можно бегать голышом или закатывать истерики.