Тропою испытаний. Смерть меня подождет (СИ) - Федосеев Григорий Анисимович

Узнаю безграничную скромность Пугачёва.

А ведь зря! Придут сюда когда-нибудь, а может быть, совсем скоро, люди и, увидев на скале пирамиду, подивятся работе, но ничего не узнают о её творцах. Да и история не сохранит для веков имена героев, первыми проторивших сюда тропу своими тяжёлыми шагами, поставивших на гольце обелиск советскому мужеству.

Сейчас на вершине гольца ещё свежи следы пребывания и работы людей. Среди щепок, обрезков дерева, комков засохшего бетона валяются изношенный сапог, лоскуты истлевшей одежды, окровавленные бинты. Вот хотя бы и по этим жалким остаткам можно примерно судить о цене новой географической карты этих необжитых районов.

Ведь даже и ныне, в век величайших технических открытий, в том числе и в области геодезии, авторы карты вынуждены вручную вести многие наземные работы, сопряжённые с большой физической нагрузкой для человека.

Почти час уходит на приёмку пункта. Ничего не скажешь — знак сделан хорошо. Осматриваю обширный горизонт, залитый солнечным светом. Пугачёв показывает мне вершины, намеченные им для следующих пунктов, километрах в тридцати на юг и восток. Здесь, на вершине гольца, мы вместе принимаем окончательное решение о дальнейших работах на Становом.

Можно спускаться вниз. Однако я не могу уйти, не заполнив хотя бы страничку дневника, не записав своих последних впечатлений об этих горах.

На север от гольца, где мы стоим, простираются безграничные пространства Алданского нагорья, открытые равнины и плоскогорья, навевающие уныние даже при знакомстве с ними издали. Нагорье охватывает весь видимый к северу горизонт, обширное и беспредельное, как океан. Беспокойное чувство усугубляется ещё полнейшим отсутствием на этих равнинах оседлого населения.

Последний запоминающий взгляд. И вдруг вершины Станового как бы приподнялись на моих глазах, стали ещё более дерзкими. Трудно передать, какими они все вместе кажутся недоступными! Восемь дней, проведённых мною с Трофимом на тропах снежных баранов, остаются в воспоминаниях чудесной страницей.

В лагерь вернулись поздно. Люди ещё не спят. Горят костры. Дышит прохладой звёздное небо.

— Вас ждёт у микрофона Хетагуров, — встретил меня Трофим.

— Что случилось?

— У него есть какое-то сообщение.

Я успеваю освежить лицо холодной водою, выпить кружку горячего чая и забираюсь в палатку Трофима к рации. Там уже Улукиткан, Василий Николаевич и Пугачёв. Остальные разошлись спать.

Трофим даёт последнюю настройку. Слышимость хорошая. Голос главного инженера Хетагурова звучит чётко, впечатление такое, будто он сидит рядом за палаткой.

— Где находишься, Хамыц, как дела на южном участке? — спрашиваю я.

— Хвалиться особенно нечем. Сегодня пришёл с Удских марей на устье Шевли. Был там у топографов, у наблюдателей, дела идут неплохо. С рекою Маей у нас всё ещё нелады. А как у вас на Становом?

— Обследование закончили, всё в норме. Завтра уйдём на озеро Токо, к Сипотенко. Хочу проинспектировать работы на Алданском нагорье, побывать у наблюдателей, у нивелировщиков. Что у вас за нелады с Маей?

— Не можем организовать обследования. Надо же было какому-то чудаку дать бешеной речке такое милое название — Мая! Никто из проводников не хочет вести по ней подразделение, все убеждены, что летом по ней не пройти на оленях, а обходные тропы идут очень далеко от реки. К сожалению, при проектировании наших работ всё это не учитывалось. Надо принимать какое-то решение, времени остаётся немного. Майский объект мы должны начать в этом году, не откладывать же его ещё на год.

— Что ты предлагаешь?

— Организовать обследование с вершины Маи вниз по течению, говорят, так будет легче.

— Кого же туда послать?

— Конечно, опытного человека, для которого нрав Маи не был бы неожиданностью. Лебедева или Пугачёва.

— А кто же будет работать на Становом? Тут обстановка похлеще Маи. Не получится ли так, что хвост вытащишь, а нос завязнет? Маю мы должны обследовать, это ясно, но как это сделать — нужно ещё подумать. Не наломать бы дров. О Пугачёве разговора не может быть, у него и здесь дела по горло. Речь может идти только о Лебедеве. Ты, Хамыц, подожди у микрофона, я вызову Сипотенко…

— Я слушаю вас, — тотчас слышится из эфира голос начальника партии Сипотенко. — Лебедев перевалил через Джугджур, вчера был от него нарочный.

— Сколько ещё пунктов остаётся ему сделать?

— Пять, работы почти на два месяца. Я протестую против его откомандирования. Лебедев должен закончить работу здесь, у меня нет запасного подразделения для его замены.

— Не торопитесь, Владимир Афанасьевич, с протестом. Мы ещё никакого решения не приняли. Лучше посоветуйте, как сделать, чтобы и ваш объект и соседний были закончены. Словом, давайте сообща подумаем над этим, а в шесть утра снова соберёмся у микрофонов.

Затем я выслушал информацию главного инженера и начальников партий, принял сводки и ответил на радиограммы.

Мы с Королёвым покидаем палатку последними. Лагерь спит. Груда затухающих углей прикрылась пеплом. И только седой Утук всё буйствует, шумит, облизывая гладкие утёсы.

В пологе кажется душно. От нахлынувших мыслей не могу уснуть, ворочаюсь. Как заманчива Мая своею недоступностью! Чувствую, как в душу вползает дьявол соблазна…

Слышу чьи-то шаги. Кто-то пригибается, поднимает борт полога. Это Трофим. Он усаживается рядом, и мы долго молчим.

— Ни Пугачёва, ни Лебедева снимать отсюда нельзя… — наконец тихо произносит он.

— Говори сразу, зачем пришёл, — не выдерживаю я, усаживаясь на постели. Молча смотрю на него, а перед глазами Мая, вся в перекатах, провалах… И как-то сразу, без колебаний и раздумья, приходит решение и властно овладевает мною.

— Может, сами попытаемся пройти?

— Боюсь, не успеем вернуться оттуда, а работы у нас здесь много, — отвечаю я, не выдавая своего решения.

— Тогда отпустите меня с кем-нибудь. Я пробьюсь, если не на оленях, так на плоту!

Чувствую, как он рвётся в этот поединок, и радуюсь за него.

— Нет, Трофим, если уж идти на Маю, то всем.

— Значит, вы согласны? Я сейчас разбужу Василия, вот обрадуется! — И Трофим мгновенно выскакивает из-под полога, а брошенные мною слова: «Подожди, это ещё не решено!» — он не захотел услышать.

Итак, снова в нашей жизни перелом, крутой, неожиданный.

Все наши вчерашние планы летят в тартарары.

Утром меня будит весёлая песня Василия Николаевича. Догадываюсь, откуда у него такое настроение: уже знает от Трофима, что мы отправляемся обследовать Маю.

Я лежу и снова пытаюсь прислушаться к внутреннему голосу, проверить ещё раз верность принятого решения.

Прежде всего, конечно, надо посоветоваться с Улукитканом. Он неодобрительно качает головою.

— Худой там место: прижим, шивера, кругом скалы, олень совсем пропади. Зачем тебе речка, можно кругом ходить через большой хребет Чагар, там есть перевал…

— Но ведь нам, Улукиткан, непременно нужно осмотреть ущелье.

— Что тебе, свой голова не жалко? Говорю, худой, совсем худой место. Там люди и раньше ходить не могу.

— У людей, может быть, не было в этом надобности, — пробую я возражать старику. — А нас заставляет работа, значит, должны пройти. Только как лучше пробиться: на оленях, на плоту или на лодке?

— Глаза человека не видели, что в ущелье летом бывает. Понимаешь?! Никто не скажет, как туда идти. Ты пойдёшь, увидишь, потом нам расскажешь, — укоризненно, сердито говорит Улукиткан.

— А как нам лучше отсюда попасть на Кунь-Манье?

— Назад ходи надо своим следом, через Ивакский перевал…

— А если через озеро Токо?

— Далеко. Там место топкий. Оленю тяжело будет, лучше тут.

После этого разговора я по радио совещаюсь со штабом и с остальными людьми. Все — за поездку. Но в план её вносится одна поправка: сначала я должен посетить Алданское нагорье, его южный край, хотя бы на очень короткое время, после чего можно будет полностью заняться обследованием Маи.