Ознакомительная версия. Доступно 42 страниц из 208
Заговорили о Филах, где оба француза тоже побывали сегодня, обсудили «за» и «против» переноса храма. Спорить было не о чем – все оказались против, и тогда, словно им необходимо было найти повод для разногласий, речь зашла о восприятии массового искусства вообще, о том, что важнее – польза или хороший вкус. Дэн, которому не хватило смелости молчать столько, сколько хотелось, высказал предположение, связанное с тем, что пришло ему в голову раньше днем: жизнь происходит в настоящем, и все, что разрушает или умаляет качество жизни в настоящем – если даже необходимость используется как козырь, побивающий вкус, – дурно по самой сути своей. Джейн полагала, что если выбор делается между уродливым домом и отсутствием дома вообще, если в нем есть необходимость, то… беседа длилась бесконечно, социальное искусство и искусство социалистическое, ответственность, лежащая на образовании, голлистский элитизм, gloire и раtrie… 412 тучи слов. Беседа расстроила Дэна, он говорил все меньше и меньше. Алэн принял сторону Джейн, и Дэну порой хотелось одернуть собеседников, накричать: такой абсурд эта заумь, это использование языка для того, чтобы доказывать необходимость выбросить за борт все остальные интеллектуальные и художественные ценности ради решения глобальных социальных задач; это казалось ему самоубийственным, подспудным стремлением к смерти, именно тем, против чего выступал Лукач, – представлением, что пресловутая мыльная вода не содержит в себе ребенка. Но он ничего не сказал.
Постепенно беседа раздвоилась – Джейн и Алэн перешли на французский, хотя по-прежнему, как Дэн мог догадаться по отдельным словам, речь шла о политике; сам же он и фотограф, которому в свое время приходилось работать с рекламными кадрами и он хорошо знал французскую киноиндустрию, говорили на профессиональные темы. Дэн сохранял заинтересованный вид, но краем уха прислушивался к оживленной беседе на том конце стола. Уходил он из ресторана в убеждении, что Джейн использовала собеседника, чтобы продемонстрировать ему – Дэну – реальность существования «иных ценностей».
И вот они шагали вдвоем по направлению к старому отелю. Алэн и фотограф собирались в какой-то ночной клуб, звали и Джейн с Дэном, но те отклонили приглашение. Завтра надо было рано встать, чтобы успеть на самолет в Абу-Симбел.
Несколько шагов прошли в молчании, потом Джейн сказала:
– Извини, пожалуйста. Тебе хотелось уйти.
– Это не важно.
– Тебе следовало незаметно лягнуть меня как следует под столом, Дэн.
– За то, что эта беседа доставляла тебе удовольствие?
– За то, что не сразу поняла, что тебе она удовольствия не доставляет.
– Не обращай внимания. Просто я этот ресторан не переношу. Она помолчала.
– А ты уверен, что хочешь лететь в Абу-Симбел завтра?
– А ты – нет?
– Я-то хочу, но… Я хочу сказать: может, ты хочешь поездить один? У тебя ведь работа. – И она добавила, как бы подсмеиваясь над собой: – Ты меня беспокоишь. Я думала, ты все время будешь лихорадочно записывать всякие мысли…
– Создавать видимость не входит в мои обязанности.
– Ох, я и забыла. Только исследовать душу.
– Плюс строить диалоги.
Вошли в гостиницу. Дэн подумал было предложить ей выпить по рюмочке перед сном, но решил, что более всего ему хочется наказать ее… а может быть – себя. Взял у администратора ключи и вместе с Джейн поднялся наверх. Их комнаты были не рядом, а через несколько номеров друг от друга. У своей двери Джейн протянула руку и на миг сжала его ладонь:
– Ты правда не из-за меня?
– Конечно, нет.
Она пытливо взглянула на него исподлобья, запоздало обнаружив, как он мрачен; но это ее запоздание его еще больше раздражало; она снова сжала и сразу отпустила его ладонь:
– Спи спокойно, Дэн.
– И ты тоже.
Через несколько секунд он стоял в своем номере; откуда-то с севера, из громкоговорителя в кафе на набережной, сквозь шторы его окна доносились приглушенные звуки навязчивой арабской музыки. Дэн медленно разделся, облачился в пижаму и халат, потом раздвинул шторы и, оставшись у окна, закурил сигарету: надо было преодолеть приступ обычной для обитателей двадцатого века болезни – инакости иного. Иным было все: собственные недостатки и промахи, ситуации, в которых оказался, слепота, слабость и гнев, да и скука была иной. Они как бы никому не принадлежали, были столь же чужими и безразличными, как потертая старая мебель в старой комнате. Он взглянул на часы. Чуть больше одиннадцати.
Он отправился за чемоданом – извлечь желтый блокнот: намеревался сделать набросок эпизода, где Китченер встречается со своим «ка» в образе древнего памятника. Однако, увидев лежавшую там книжечку Лукача, Дэн взял и ее; раскрыл на отрывке, который прочел и отметил еще на корабле, – там виделось ему что-то, имевшее отношение к сценарию о Китченере. Это был кусок из статьи о Вальтере Скотте:
««Герой»романа у Вальтера Скотта всегда личность более или менее заурядная, средний английский джентльмен. Он обычно наделен некоторым, хотя нисколько не выдающимся, практическим умом, некоторой моральной стойкостью и порядочностью, причем эта последняя порой возвышается до способности к самопожертвованию, но никогда не перерастает во всепоглощающую человеческую страсть, никогда не превращается в восторженную преданность великому делу».
От этого отрывка глаза Дэна скользнули к другому, несколько выше прочитанного, тоже отмеченному им на корабле:
«Скотт относится к тем честным консерваторам-тори в Англии своего времени, которые ничего не оправдывают в развитии капитализма и не только ясно видят бесконечные страдания народа, последовавшие за крахом старой Англии, но и искренне сочувствуют им; и тем не менее они, именно в силу их консерватизма, не оказывают активного противодействия новому развитию, которое сами же отвергают».
Зеркала: он понимал, почему отметил эти отрывки и чья это характеристика на самом деле; ни Скотт, ни Китченер были здесь ни при чем: речь шла о его собственном поражении. Дэн мог бы перевернуть страницу и увидеть, как Лукач защищает Скотта и его заурядных героев, сравнивая их с героями романтическими и демоническими (не в пользу этих последних), завоевавшими популярность с легкой руки Байрона. Но это место он уже читал, и ничего, кроме литературоведческого анализа, там не увидел: ни хотя бы частичной защиты себя самого, ни защиты Англии. Может быть, вот в чем секрет Китченера: всепоглощающее тщеславие, недостаток порядочности (или – умение манипулировать порядочностью других) в стремлении удовлетворить это тщеславие, способность любой ценой делать дело, не гнушаясь грубыми методами.
Деймон 413 – поиски себя. Дэн обвел взглядом комнату. Он смотрел на себя как на человека, который глубоко чувствует искусство, но сам не обладает талантом это искусство создавать; так чувствуешь себя перед великими композиторами и исполнителями музыкальных произведений, перед великими художниками; такое чувство он раз или два испытывал, наблюдая актерскую игру на экране, на сцене: обладаешь способностью убедиться в превосходстве чьей-то гениальности… и в то же время – измерить степень своей собственной бесталанности, а в случае Дэна – почувствовать презрение к собственному благополучному, полному компромиссов, не вполне самостоятельному коллективному искусству. Единственная надежда – театр, но он задушил в себе эту надежду, как ему теперь кажется, в самом зародыше. Вдруг ему подумалось, что и будущий роман – всего лишь несбыточная мечта, еще одна попытка достичь невозможного.
Страх перед грандиозностью задачи: создание целого мира, в одиночку, без чьей-либо помощи, без путеводителя… цель подсмеивалась над ним, словно недостижимый горный пик… Заурядность, серость, облаченная в халат. Он не сможет ничего сделать. И не важно, что то, что он сейчас чувствует, чувствовали все писатели, все художники в начале творчества, что не испытывать страха на деле было бы наихудшим предзнаменованием из всех возможных; не важно, что у него в руках уже есть один прекрасный путеводитель… он не сможет ничего сделать. Не сможет прежде всего потому, что все эти мысли – лишь метафоры: и отношение они имеют вовсе не к художественному творчеству, а к тому лицу, глядя в которое он там, в коридоре, пожелал спокойной ночи.
