Ознакомительная версия. Доступно 18 страниц из 90
Побеседуем? У меня к Вам есть теперь один вопрос: знаете книгу такую, про Элизиум? А не Вы ли, например, эту книгу написали? Тогда еще скажите: найду я ее завтра или нет? Очень желательно было бы дочитать, а то пока непонятно, к чему Вы клоните, если, конечно, это Вы клоните, если не кто-нибудь другой клонит. Но едва ли другой: слишком уж точно удар рассчитан — прямо в сердце, прямо в мое. Это ведь меня метафизика всегда интересовала больше, чем физика. Это ведь я готов идти за любой бредовой идеей — и тем дальше идти, чем она бредовее. Это ведь для меня здоровая психика и крепкий ум отнюдь не представляют собой непременных достоинств личности… И многое, многое, многое другое.
Значит, что же… Сегодня некто-из-Вечности (без-места-без-года) обратил мое внимание на теневую сторону жизни. Стало быть, искать надо там: там, скорей всего, и сосредоточено то, для чего я никак не могу найти точной формулировки и вообще никакой формулировки не могу найти. Кажется, это никак и не называется. Нечтотакое. Какая-то добавка к жизни, которая одна способна придать ей смысл и оправдать однообразную и, в сущности, унылую череду дней, месяцев, лет. Кордамон-корица-гвоздика. Приправа! — покупайте-приправу!.. Запах приправы поманил меня сегодня. И я пошел на запах, но не успел проделать весь путь: кончился день, и продавцы разошлись по домам, унеся с собой травы — и мою траву, а я теперь не знаю ее имени. Впрочем, вот… мята. Привкус мяты во рту. Это было позавчера, шестнадцатого января, и вчера, семнадцатого: вот и сегодня это вернулось ко мне в библиотеке… И сейчас. Что я знаю о мяте? Ни-че-го. Нет, почему же: «Их родина — дремучий лес Тайгета, Их пища — время, медуница, мята». А вот и синонимический ряд, где время и мята вместе! Наверное, время дает мятный привкус — время в смысле вообще время, вечность. Мандельштам очень мятный, да… «Когда Психея-жизнь спускается к теням, В полупрозрачный лес, вослед за Персефоной…» Ну да, именно так: время, мята. Элизиум. Елисейский привкус. Петр вздрогнул, повернув голову вправо: Елисеевский магазин. Это уже просто ни в какие ворота…
— Das soll sein, weil das nicht sein kann![ 2] — со смехом произнес кто-то за спиной Петра. Петр обернулся и еле удержался на ногах: группа хохочущих немцев, налетев на него, чуть не повалила его на землю. Однако тут же подхватили Петра под руки — опять-таки смеясь.
— Кушя маля! — пропел звонкий женский голос и, тщательно артикулируя: — Исфинитэ-пошялюста!
— Oh, ich muss doch um Verzeihung bieten… ich bin schuld daran![ 3] — тоже со смехом ответил Петр и посмотрел на толстяка, одетого в зеленый Loden[ 4]. — Кажется, это на Вашу фразу я обернулся…
— Клаус, — представился толстяк и, гордо похлопав себя по груди, добавил: — На мою. Тут, кроме меня, никто ничего интересного сказать не может.
— Вот как, оказывается, — сокрушенно вздохнула бабуля с голубыми волосами и узко развела ручками под хохот остальных.
— А что? — напыжился толстяк. — Не так уж часто можно услышать на улице что-нибудь стоящее! Правда ведь, молодой человек? — Он подмигнул Петру крохотным развеселым глазом.
— Истинная правда, — грустно кивнул тот.
— Вот видите? — загремел толстяк на всю улицу Горького. — Оценить меня способны только в России… По достоинству, я имею в виду.
— А Вы кто? — спросил Петр.
Толстый Клаус потупился, потом вскинул на Петра виноватые глазки и с огромным сожалением произнес:
— Увы, молодой человек… я капиталист. Живу на доходы с акций.
— Он паразит, — сказал высоченный блондин откуда-то с неба. — Ему бы раньше сюда приехать: уж точно оценили бы по достоинству!
Они немножко слишком выпили, эти немцы, и теперь расхаживали по безрадостной ночной Москве — сырой, бесприютной, полной закрытых магазинов и закрытых кафе… Москва-столица-мира. На следующий день они должны были уезжать и увозить с собой самые-при-ятные-впечатления. Петр немножко погулял с ними по Горького.
На прощание симпатичный капиталист отколол от пиджака большой круглый значок:
— Это Вам, Петер. От фирмы, с которой я стригу… как их… купоны. Она выпускает музыкальные инструменты. Будьте здоровы и не падайте на улицах.
Распрощались у входа в «Националь». Оставшись один, Петр на свету рассмотрел подаренный ему значок. На ослепительно белом фоне — что-то вроде флейты, под ней — огромными синими буквами — название фирмы.
Прежде чем закончить эту главу, автор хочет сообщить читателям, что только через много дней Петру удастся снова попасть в библиотеку. Еще неизвестно, получит ли он там «Руководство…», — даже с учетом того, что оно действительно в открытом доступе. Впрочем, может быть, в книге этой и нет того, чего Петр от нее ждет, — как знать! И принадлежит она, скорее всего, не Станиславу Леопольдовичу, а например, какому-нибудь философу-мистику какого-нибудь XVIII века…
«Но к концу я не помню уже, чтобы шрифт был готическим», — вздыхает Петр, спускаясь в подземный переход.
Глава ЧЕТВЕРТАЯ
Один ЗНАКОМЫЙ Бог
— Следующий!.. Здесь-билеты-сюда-зачетку-так-номер-шестнадцатый-очхорошо!.. Продолжайте-продолжайте-почему-вы-замолчали?
Последние слова относились уже не к Эвридике, которая, держа в руке экзаменационный билет «номер-шестнадцатый-очхорошо», отправилась за столик к окну, а к студентке по фамилии Гаврилова. Она исподлобья глядела на Сергея Борисовича (Парисовича, как называли его студенты: он преподавал античную литературу… — плохо) — тот вконец измотал ее, добиваясь каких-нибудь еще сведений о Гомере.
На ходу дочитав билет, Эвридика присела на краешек стула: ей можно было не готовиться. Первый вопрос — периодизация античной литературы — оказался тем самым, который (в отличие от прочих вопросов) она знала назубок: не слишком основательно готовясь к экзаменам, Эвридика, помнится, все никак не могла сдвинуться с места, постоянно пробегая глазами один и тот же параграф в учебнике — «Периодизация античной литературы». Второй вопрос был сформулирован так: «Образ Орфея в древнегреческой мифологии». Образ, стало быть, того самого героя, который «чуть-ли-не-качал-мою-колыбель», — усмехнулась про себя Эвридика. Это Орфей был виновен в том, что она, Эвридика, превратилась когда-то давно в каменный столб, — так вот теперь и живет… каменным столбом в аду. Все детство, все бесконечно долгое мучительное детство бабушка рассказывала ей на ночь второй вопрос ее билета — «Образ Орфея в древнегреческой мифологии», причем рассказывала очень и очень странно… Помнишь-Эвридика-что-с-тобой-было-раньше-давным-давно-до-твоего-рождения?.. Лет, наверное, до двенадцати, если не больше, Эвридика и в самом деле пребывала в полной уверенности, что это святая правда: про подземное царство, про царя Аида, про Орфея… про голову его, плывущую по Гебру. И так страшно далее… Временами тогда ей казалось, даже сейчас иногда кажется, что она помнит и сама: танцы на зеленом лугу, подземное царство, музыка Орфея… Но он обернулся — и все тут же пропало, как не бывало. А условие ставилось одно — не обернуться.
Заметив, что изрядно потрепанная в неравном бою Гаврилова чинно покидает аудиторию, видимо, вынудив все-таки Парисовича поставить ей тройку, Эвридика приподнялась: можно? — и перешла за стол к Парисовичу: других желающих не оказалось. Она глубоко вздохнула и, с короткими передышками, полетела по периодам, боясь только одного — остановиться: остановишься — потом с места уже не сдвинуться, застопоришься на первом попавшемся звуке… особенно "т"… или "п"… или "к"… Не думать! Периоды сошли благополучно — и подозрительный Парисович расслабился: он, кажется, любил науку главным образом за то, что она устанавливала периоды — огромное количество периодов, дикое количество! Парисович неприятно улыбнулся Эвридике и кивнул, поощряя ее ко второму, уже не интересному для него по причине отсутствия периодов, вопросу.
