Пойте, неупокоенные, пойте - Уорд Джесмин

– Я уже не первый раз так делаю.

– Знаю.

– Я про то, что мы проворачивали это с Бишопом.

Мисти пьет один из холодных напитков, захваченных у ее подруги. Женщину звали Карлотта, а ее мужа – того, кто варил и дал нам сумку, Фред.

– В первый раз это было, когда я навещала Сонни, моего бывшего.

– Так ты и познакомилась с ними?

– Ну да. В первый раз я боялась до смерти. Вот как ты сейчас. Но после этого каждый раз становилось все проще.

Я глянула в зеркало заднего вида. Микаэла засовывает синий мяч в рот и неразборчиво ворчит на своего брата, который пытается уговорить ее выплюнуть мячик; его лицо очень близко к ее, а голос тихий и серьезный: Не надо класть это в рот, Кайла; он грязный и был на полу. Микаэла улыбается, выплевывает мяч в его руку, начинает хлопать в ладоши и приговаривать: Грязный, он грязный. Джоджо выглядит так, будто уделяет все внимание Микаэле, но я знаю, что это не так. Что-то в том, как он наклоняется и как он снова повторяет Микаэле: Да, пол грязный, дает мне понять, что он внимательно слушает, о чем мы говорим, даже если сам старается не подавать виду. Мы с Мисти уже договорились, когда я взяла посылку: мы не будем называть ее содержимое напрямую, не будем использовать никаких слов, которые намекали бы на то, что именно находится в пакете, который мы тайком перевозим на север: метамфетамин, кристаллы, дурь. Что будем обходить эту тему, избегать, как плохого клиента в баре, который уже слишком пьян, чтобы наливать ему еще, от которого воняет алкоголем и дизелем и который ведет себя неадекватно, хватает мою руку, когда я прохожу мимо, и несет какую-то хрень, типа: Еще одну, сладкая черная сученька. А на случай, если все же придется про это говорить, мы выберем самое неловкое кодовое название, чтобы Джоджо потерял к происходящему всякий интерес.

– Если нас остановят и найдут эти проклятые тампоны, Мисти, я тебя убью.

Я думаю, это заставит Джоджо перестать слушать нас. И неважно, что в сказанном, получается, вообще нет никакого смысла. Он мальчик, и менструации принадлежат к числу таких подробностей о человеческом организме, которые он больше всего любит игнорировать: почечные камни, прыщи, нарывы. Рак.

– Джоджо, мне нужен атлас.

Я оказываюсь права. Он вздрагивает, а потом судорожно роется в поисках атласа и протягивает его мне через сиденье, пытаясь найти мои глаза в зеркале заднего вида. Но его карие глаза так и не встречаются с моими черными, и Мисти забирает у него атлас. Он снова съеживается на заднем сиденье, все еще глядя в пол. Мисти зовет его: Джоджо, и он снова наклоняется к ней.

– Где мы? – спрашиваю я.

– Ищу, – бормочет Мисти.

Я ищу глазами дорожные знаки. Мы остановились у Карлотты и Фреда к северу от города Хаттисберг, в северном округе Форест.

– Менденхолл. Мы в Менденхолле, – говорит Мисти.

Впереди светофор, так что я сбавляю скорость. Она даже не смотрит в атлас.

– Откуда знаешь?

Мисти указывает вверх, на билборд. На нем написано: Менденхолл, город с самым красивым зданием суда в Миссисипи.

– Хочу поглядеть.

Светофор сменяется зеленым. Я нажимаю на газ.

– А я – нет.

– Почему нет? Вдруг он действительно красивый?

На заднем сиденье Джоджо двигает ртом, словно что-то жует. Он отрывает взгляд от Микаэлы и смотрит на меня, и глаза у него такие же темные, как у меня. В его возрасте я была меньше, худосочнее, костяшки и суставы у меня были более хрупкими. Он похож на Гивена, только никогда не шутит. Иногда, когда Джоджо играет с Микаэлой или сидит в комнате мамы, растирает ей руки или помогает перевернуться на другой бок, я смотрю на него и вижу голодную девочку.

– Там наверняка огромные колонны и все такое. Наверное, даже больше, чем в Бовуаре, – говорит Мисти.

– Нет, – говорю я, закрывая тему.

Майкл никогда не писал мне ничего о насилии в тюрьме, о том, что происходило в глухой ночи по темным углам и в запертых комнатах: о ножевых ранениях, о повешенных, передозировках и побоях. Но я сказала, что он должен рассказать мне. В письме я написала: Когда ты не рассказываешь мне, что происходит, я представляю себе худшее. И в следующем письме он рассказал мне о том, как кого-то подсидели в душе, избив его до фиолетовых и черных синяков. В следующем – о том, как его сосед по камере начал флиртовать с одной из охранниц, как они втихаря занимались сексом, сгорбившись, как грызуны. Пылая желанием размножаться. А в следующем – о том, как охранники избили восемнадцатилетнего парня, которого приговорили за похищение и удушение пятилетней девочки в трейлерном парке. Слышно было, как он кричал, а потом все стихло, и потом все узнали, что он истек кровью насмерть, как свинья в своей камере. Вот тебе, хочу сказать я Мисти, твой красивый суд. Но я молчу. Я смотрю, как большой черной лентой петляет передо мной дорога, и думаю о последнем письме Майкла, которое я получила перед тем, как он сказал мне, что возвращается домой: Здесь не место человеку. Черному, белому – без разницы. Это место для мертвых.

Микаэле плохо. Первый час после того, как мы покинули дом, она сидела тихо, но потом начала кашлять и давиться собственным кашлем. Последние полчаса она плакала и боролась со своим ремнем безопасности, пытаясь выбраться. Я даю Джоджо пригоршню салфеток, и каждый раз, когда я смотрю в зеркало заднего вида, я вижу его наклонившимся над ней, хмурящимся и вытирающим с ее рта слюни. Салфетки промокают за считаные секунды. Мы собирались проехать за тот день большую часть пути и остановиться у адвоката Майкла и Бишопа в соседнем городе, но плач Микаэлы словно сжимает мне мозг мертвой хваткой, все сильнее и сильнее. Я не могу дышать. Потом она опять кашляет и задыхается; я оглядываюсь назад и вижу ее оранжевое с лиловым лицо. Она выблевала все пушистые читосы, наполовину переваренные и мокрые, все маленькие кусочки своего гамбургера. Мясо покрасило все, кроме желтого, в розовый. Джоджо замирает с салфетками в обеих руках. Он выглядит напуганным. Микаэла плачет еще сильнее.

– Надо остановиться, – говорю я, съезжая на обочину.

– О черт, – произносит Мисти и машет рукой перед ртом, как будто прогоняет мошек. – Меня сейчас вырвет от этой вони.

Хочется залепить ей пощечину, хоть мне и самой дурно от едкого запаха желудочного сока, заполонившего тесную машину. Хочется наорать на нее: Сука, как ты вообще умудряешься работать рядом со всеми этими алкашами, если тебя так воротит от рвоты? Но я этого не делаю. Мы съезжаем на обочину, и я принимаюсь вытирать комочки рвоты позаимствованными у Джоджо салфетками; мой собственный желудок крутит так, будто он вот-вот выпрыгнет наружу. Джоджо уже не выглядит испуганным. Он запускает обе руки в блевотину, покрывающую грудь и живот Микаэлы, и отстегивает ее верхний ремень. Она на секунду перестает дергаться, благодарно ловя воздух и вздымая освободившуюся от оков грудь, а затем начинает тянуть нижний ремень, прося Джоджо отстегнуть и его, освободить ее полностью. Джоджо хмурится. Он расстегивает последнюю пряжку и вытаскивает ее, и прежде, чем я успеваю отчитать его, резко произнести его имя, сказать Джоджо, Микаэла резко прижимается к его груди, ее маленькие руки снова обхватывают его шею, она прижимается к нему всем телом, дрожа и скуля, пока он выдыхает: Все в порядке, Кайла, все в порядке, Кайла, Джоджо с тобой, Джоджо с тобой, я с тобой, ш-ш-ш.

– Вы там закончили, нет? – спрашивает Мисти, перекидывая вопрос через плечо на заднее сиденье, словно ненужную бумажную обертку от бургера.

– Все, я устала от этого дерьма, – говорю я.

Сама не знаю почему. Может быть, потому что мне надоело вести машину и я устала от дороги, бесконечно тянущейся передо мной, дороги, на другом конце которой – Майкл, который не становится ближе, сколько бы я ни ехала, сколько бы миль я ни проезжала. Возможно, потому что часть меня хотела, чтобы Микаэла рванулась ко мне, а не к Джоджо, чтобы она вымазала апельсиново-оранжевой рвотой именно мою рубашку, ища своим маленьким загорелым тельцем мое, всегда мое, чтобы наши сердца были разделены лишь тонкими клетками наших ребер, поднимающимися и опускающимися от вздохов, чтобы наша кровь бежала по венам синхронно. Возможно, потому что я хочу, чтобы она закопалась у меня на груди, ища утешение, а не у своего брата. Возможно, потому что Джоджо даже не смотрит на меня; все его внимание уделено телу у него на руках, душе малышки, которую он старается успокоить, а мое внимание распределено сразу на все вокруг. Даже сейчас моя преданность непостоянна.