Фасолевый лес - Кингсолвер Барбара

Мы уселись на подушки.

– Меня зовут Фея, – сказала та, что носила на ногах кольца. – Пишется «Ф-э-й-а». Это Ла-Иша, а это – Тимоти. Ты уж извини его – вчера он употребил кофеин, и теперь его гомеостаз разбалансирован.

Я решила, что они говорят о его автомобиле, хоть и не имела понятия, как употребляют кофеин в автомеханике.

– Какая жалость, – сказала я. – Вообще, если бы у меня был кофеин, я бы его пила. По-моему, с ним нужно поступать именно так.

Все они некоторое время молча смотрели на меня.

– Да, я забыла, – сказала я. – Меня зовут Тэйлор. А это – Черепашка.

– Это имя ее духа? – спросила Ла-Иша.

– Ну да! – ответила я.

У Ла-Ишы было крепко сбитое тело, широкие босые ступни и круглые икры. Носила она нечто вроде саронга, украшенного изображениями черных и оранжевых слонов и жирафов. Голова была повязана шарфом с тропическими узорами. Подумать только, что на меня когда-то пялились из-за того, что я носила красное с бирюзовым. Попробуйте забросить эту троицу в Питтмэн, и люди в ужасе разбегутся.

Ф-э-й-а взялась задавать мне вопросы.

– Ребенок тоже будет здесь жить?

– Конечно. Мы с ней одно целое.

– Круто. У меня нет проблем с маленькими людьми, – сказала она. И, обратившись к другим, спросила:

– Ла-Иша? Тимоти?

– Мне представлялось немного другое соседство, но я не против. Я быстро привыкаю к детям, – проговорила Ла-Иша, с минуту подумав.

Тимоти сообщил, что, ребенок – милаха, и спросил меня, мальчик это или девочка.

– Де… – начала я, но Фэйа не дала мне договорить.

– Тимоти! – воскликнула она. – Это совершенно лишний вопрос.

И, обратившись ко мне, пояснила:

– В этом доме гендерные характеристики человека не имеют значения.

– Угу! – сглотнула я. – Ясно.

– А что она ест? – спросила Ла-Иша.

– Главным образом то, до чего дотянется. На завтрак, например, съела половинку хот-дога с горчицей.

И вновь наступила долгая пауза. Черепашка принялась сердито дергать за бубенчик на уголке подушки, да и я сама тоже начинала чувствовать, как во мне поднимается раздражение. Эти подбородки и колени на одном уровне! Мне вспомнилось жутко длинное арабское кино о каком-то шейхе, которое я видела сто лет назад. Не исключено, что Ла-Иша – арабка, думала я, хотя и выглядит очень белой. Светлые волосы и розовые круги вокруг глаз. Может быть, арабка-альбинос? Я прислушалась к тому, что она говорит, и поняла, что она читает нечто вроде лекции.

– …в хот-доге содержится по меньшей мере четыре различных вида токсинов, – говорила она, обращаясь скорее к комнате, чем ко мне. Ее глаза, обведенные розовыми кругами, казались воспаленными.

А вот теперь она точно обращалась ко мне:

– Ты знала это?

– Я бы не удивилась и семи-восьми токсинам, – отозвалась я.

– Нитриты, – сказал Тимоти. Он сжал себе голову ладонями – одну подложив под подбородок, а вторую – на макушку, и стал легонько раскачивать, пока не послышался тихий хруст. Я начала кое-что понимать про разбалансированный гомеостаз.

– Мы едим здесь главным образом продукты из сои, – сказала Фэйа. – Сейчас как раз начинаем производство соевого молока, и каждый жилец обязан не меньше семи часов в неделю процеживать творог.

– Процеживать творог, – кивнула я, хотя сказать хотелось совсем другое. Распугивать сорок. Обивать порог. Если пообивать достаточно, держу пари, найдется что-нибудь получше этого…

– Именно, – продолжала Фэйа таким ненормально спокойным голосом, что мне хотелось швырнуть в нее подушкой. – Я полагаю, что ребенок…

– Черепашка, – сказала я.

– Я полагаю, что Черепашка будет исключена из процесса, но нам придется уточнить квоту по кухонной…

Я никак не могла сконцентрироваться. Ла-Иша все щурилась, пытаясь привлечь внимание Фэйи. Я вспомнила миссис Ходж с ее трясущейся головой – она будто бы говорила кому-то, стоящему у тебя за спиной: «Не делай этого»!

– …поэтому расскажи нам о себе, – наконец сказала Фэйа, и меня выдернуло из размышлений, словно школьника на уроке, когда его вызвали к доске. – Какое пространство ты хотела бы себе создать?

Так она и сказала, слово в слово.

– О, – ответила я, – мы с Черепашкой неприхотливы. Сейчас мы живем в центре города, в «Республике». Некоторое время я работала в «Бургер-Дерби», готовила и подавала жареную еду, но потом меня уволили.

Я почувствовала, как напряглась Ла-Иша, услышав эту новость. Должно быть, слоны и жирафы на ее одежде были поражены в самое сердце – их словно пронзили дротиками с транквилизатором. Тимоти строил рожи, пытаясь привлечь внимание Черепашки, впрочем, без всякого успеха.

– Обычно малышам нравятся лица, – заявил он. – Но твоя как будто в своем мире.

– Она сама решает, что ей нравится, а что – нет.

– А она волосатая! – продолжал он. – Сколько ей?

– Восемнадцать месяцев, – сказала я наобум.

– Она выглядит как индианка.

– Коренная американка, – поправила Фэйа Тимоти. – Ее отец – коренной американец?

– Ее прапрадед был чистокровный чероки, – сказала я. – По моей линии. У чероки признаки передаются через поколение. Это как с рыжими волосами. Вы не знали?

Второй дом в моем списке оказался почти напротив «Иисус, наш Господь», и принадлежал он Лу Энн Руис.

Не прошло и десяти минут, как мы с Лу Энн уже сидели в кухне, попивали диетическую «Пепси-колу» и надрывали животики, смеясь по поводу гомеостаза и соевых порогов. Нам уже удалось установить, что наши родные города в Кентукки были разделены всего двумя округами, и что мы, оказывается, были на одном концерте Боба Сигера на Ярмарке штата в мой выпускной год.

– А что было потом? – спросила Лу Энн со слезами на глазах.

Я совсем не собиралась спускать на них собак; они, в принципе, были неплохими ребятами, только постепенно все становилось смешнее и смешнее.

– Да, в общем, ничего. Но они вели себя так вежливо, что мне даже жалко их стало! Было ясно, что они считают Черепашку тормозом, а меня – какой-то марсианкой, которая никогда не видела туалета в квартире, но они продолжали задавать вопросы вроде не хочу ли я чаю из люцерны. В конце концов я сказала им, дескать, бывайте, ребята, я лучше создам себе пространство в каком-нибудь другом месте.

Лу Энн показала мне остальной дом, за исключением ее комнаты, где спал младенец. У нас с Черепашкой будет своя комната, а еще, если захотим, и огороженная задняя веранда. Там здорово спать летом, сказала она. Проходя по дому, мы переговаривались шепотом, чтобы не разбудить малыша.

– Я его родила в январе, – сообщила мне Лу Энн, когда мы вернулись в кухню. – А сколько лет твоей?

– По правде говоря, я даже не знаю, – ответила я. – Она у меня приемная.

– А разве тебе возраст не сообщили, когда ты ее оформляла? Не выдали свидетельство о рождении?

– Это не было официально. Мне ее просто отдали.

– Ты хочешь сказать, оставили у твоей двери в корзинке?

– Что-то в этом роде. Только в машине, и никакой корзинки не было. Хотя жаль. Дали бы хоть корзинку. Индейцы плетут отличные корзинки. А она – из индейцев.

– И что, даже никакой записки? А как ты узнала, что ее имя – Черепашка?

– Я ее сама так назвала. Но это временно – пока не узнаю ее настоящее имя. Наверняка рано или поздно мы на него наткнемся.

Черепашка сидела в высоком детском стульчике, который, как мне показалось, был великоват для ребенка, рожденного в январе. На столике перед ней были наклеены картинки с лягушонком Кермитом и Мисс Пигги, и Черепашка хлопала по ним ладошками. Увы, ухватить их она не могла. Я вытащила ее из стула и закинула себе на плечо, откуда она могла дотянуться до моей косы. Она не дергала за нее, а просто, зацепив обеими руками, держалась как утопающий за соломинку. Это была одна из наших обычных поз.

– Представить себе не могу, – сказала Лу Энн, – чтобы кто-то взял и выбросил ребенка, словно это ненужный щенок.

– Согласна, – кивнула я. – Но, веришь или нет, я думаю, это сделали для ее блага. Жизнь у нее была не сахар. Не уверена, что она смогла бы там выжить.