Ознакомительная версия. Доступно 41 страниц из 202
Дженни протянула ей чистый носовой платок, сказала беспомощно:
— Ну-ну, Эльза, не так уж все плохо! Вот вам платок. Давайте-ка умоемся и пойдем на палубу. Скоро уже Виго, мы все сойдем на берег, погуляем, а эти мерзкие танцоры там и останутся, и тогда на корабле станет гораздо лучше, приятнее.
— Нет-нет, — сказала Эльза. — Никуда я не пойду. Идите без меня.
Иоганн спал недолго, но крепко и проснулся с ощущением блаженного довольства, разлитого во всем теле; потянулся, зевнул, по-кошачьи перекатился с боку на бок и даже как-то гортанно заурчал от удовольствия. Он вернулся к себе в каюту перед самым рассветом, вполне пристойно, без шума, но и без лишней осторожности, вовсе не как виноватый; дядя не спал, но не задавал никаких вопросов, только попросил стакан воды. А сейчас он тихо спит глубоким сном, лицо спокойное, умиротворенное, морщины разгладились, кожа, отливающая восковой желтизной, кажется совсем холодной. Охваченный внезапным испугом, Иоганн приложил ладонь к губам старика, к ноздрям — дышит ли? — потом к груди — не остановилось ли сердце? — Рука его дрожала.
— Дядя! — громко позвал он. — Проснись!
Старик открыл глаза, жалостно охнул.
— Ну зачем ты меня будишь? Я так долго не мог заснуть.
Иоганн отдернул руку, смущенно забормотал какие-то извинения. Дядя ничего не ответил, опять закрыл глаза. Иоганн неуверенно ждал новых признаков жизни, силился вспомнить свои обещания, подавить досаду, нетерпение, страх перед этим полутрупом… ну что бы ему испустить дух — и кончилась бы эта гнусная история!
— Дядя! — Против его воли это прозвучало слишком резко. — Тебя сейчас умыть и накормить завтраком? Или после?
Старик открыл глаза.
— Да, Иоганн, заботы у тебя те же, что вчера. Делай по-прежнему все, что надо. Но сначала преклони колена вот тут, рядом со мной, и вместе помолимся.
Иоганн опустился на колени, наклонил голову, он кипел немым возмущением и не стал повторять за дядей «Отче наш». Конча будет его ждать, она обещала, что они после обеда останутся вдвоем. Он стиснул кулаки, прижал их к губам, его ослепила и оглушила неистовая, жгучая похоть — обрушилась, как внезапный удар неведомо откуда, удар такой силы, словно это и не наслаждение, а смертельный недуг или иное какое-то бедствие, раньше он и не подозревал, что так бывает, и никто его не предостерег.
— …и избави нас от лукавого, — сказал дядя. — Аминь.
Иоганн кое-как поднялся на ноги и молча стал готовить губку, таз, все, что надо для утреннего омовения; он не оборачивался к старику, весь горел от ярости и страха, от того, что мятежное тело едва его не опозорило: уж конечно, благочестивый старый лицемер прикинулся бы возмущенным, а сам отдал бы все на свете, чтоб еще хоть раз, хоть на миг ощутить такое… Иоганн делал свое дело и постепенно успокоился, даже немного устыдился столь грубых мыслей о своей злосчастной обузе и, наконец, когда старику принесли завтрак, даже довольно правдоподобно притворился, будто вовсе не спешит уйти. Но, едва шагнув за порог, он пустился чуть не вскачь, как жеребец, и засвистал песенку «Das gibt's nur einmal, das kommt's nicht wieder…» [78] .
В конце концов Лиззи встала и решилась выйти на палубу. Она лежала в шезлонге, под шалью, укутанная, точно после тяжелой болезни, и прихлебывала горячий бульон. Теперь она ни с кем не разговаривала и до конца плаванья сидела или ходила в одиночестве; еду ей носили в каюту, лицо у нее все время оставалось печальным и растерянным, будто она стала плохо видеть или только что получила какое-то недоброе известие. Миссис Тредуэл с ней не заговаривала, и они вполне естественно стали держаться как чужие, каждая замкнулась, точно шелковичный червь в своем коконе, — обеих это вполне устраивало. Однако Бог весть почему, по какой-то злой прихоти, миссис Тредуэл после завтрака принесла апельсин и протянула Лиззи со словами:
— Герр Рибер сегодня уже на ногах. Похоже, он чувствует себя гораздо лучше.
Лиззи подцепила ногтем кожуру апельсина и оторвала кусок, будто заживо сдирала с кого-то кожу.
— Ну и пусть его, — сказала она и впилась зубами в апельсин.
Гавань Виго полна была судов, которые праздно стояли на якоре носами к выходу. Прежде всего, как и в прошлый раз, выпустили на верхнюю палубу и спровадили по трапу на пристань оставшихся пассажиров третьего класса. Рука об руку сошли на берег и скрылись навсегда молодожены, ни словом ни с кем не простясь. Ушла кубинская чета с крохой дочкой и сынишкой; на ходу муж поклонился кое-кому из молодых помощников капитана, и жена им кивнула на прощанье. Дэвид и Дженни отправились вдвоем получать французские визы — наконец-то они на этом порешили. Они спускались по трапу следом за испанской труппой; танцоры ни разу не взглянули на своих недавних сообщников — студентов с Кубы, даже бровью не повели в их сторону; они стремительно уходили, унося узлы и свертки, которые пополнились добычей, награбленной на Тенерифе, трещали языками и вообще выглядели и вели себя в точности так же, как при посадке на корабль в Веракрусе. День выдался на диво теплый, погожий, и вся компания сразу же расположилась в тенистом скверике неподалеку от пристани; тут они расселись на пяти или шести скамейках и, казалось, впервые за все время почувствовали себя легко и беззаботно.
Дженни и Дэвид, радуясь минутам перемирия, пошли к французскому консулу; этот весьма серьезный бородатый молодой человек был преисполнен важности и только руками развел: он крайне сожалеет, но у него нет права предоставлять визы транзитным пассажирам. Он проводил их до дверей, самым суровым, непреклонным тоном повторяя изъявления сочувствия. Дэвид взял Дженни за локоть, и они ушли ни с чем; пока спускались с крыльца, Дженни старалась не выдать разочарования, потом спросила убитым голосом:
— Что ж, едем в Испанию?
— Нет, — сказал Дэвид. — Знаешь, куда мы сначала поедем?
Они опять шли по тому скверику, танцоры все еще сидели здесь, необычно тихие, словно чего-то ждали. Дженни с Дэвидом сели на скамью поодаль, и Дэвид ни с того ни с сего достал бумажник, раскрыл свой паспорт, взглянул на билет.
