Стоянка человека. Повести. Рассказы - Искандер Фазиль

Искандер предлагает читателю другой уровень понимания человека, раскрывая даже через его поврежденную психику умоповреждения целого общества, больших масс, если не сказать – народа. При этом – домысливая другую, возможно, самую темную сторону исторических фигур. Если сумасшедший легко воображает себя Лениным, или легко думает за Ленина, – то почему рассказчику не подумать, – чуть иначе сдвинув ракурс, о самом Ленине? Похожи черты Ленина на Пугачева? Похожи. «Наивное восхищение Ленина разбойником Камо, разбойником Кобой, пока он в образе Сталина не стал угрожать ему самому, провокатором Малиновским… все это выдает его с головой… Ленин был человеком уголовного типа сознания, ни образование его, ни грандиозный социальный переворот не закроют от нас эту истину», – утверждает рассказчик. И что же? «Миром правит энергия безумцев» – это и роднит настоящего – с явно сумасшедшим. Отмечая впрочем: «Но если мир всё еще жив, значит, есть и другая энергия, другой уровень понимания человека» – и размышляет об учении Христа.

Искандер не был бы Искандером, если бы не вырастил из этого сюжета образ большого, общего дома сумасшедших, в котором все одновременно и пациенты, и доктора. И приехавший сюда с визитом представитель мыслящей части человечества может легко обмануться – и принять сумасшедшего с его безумными идеями за такого же здравомыслящего, как он сам. Тридцать лет писать книгу о Ленине! А тут Ленина как раз – и отменили! И никакое издательство не хочет издавать. Поневоле сойдешь с ума – но так и движется история, провалами и скачками. Искандер разбавляет главный сюжет и совсем неожиданными микросюжетами – катание девушек на катере, вторжение в московскую жизнь автора непобедимых графоманов, картинки московской литературной жизни, редакционные глупости, и опять по окружной возвращаемся на «Амру» к молодым смешливым людям, особенно к тому юноше, что явно красуется шелковой красной рубашкой, рукава которой надувает морской ветер… Голова идет кругом – этого головокружительного эффекта и добивается наш автор.

Повествователь у Искандера, как правило, автобиографичен. Иногда – чуть в сторону, а порой – до полного совпадения с реальным Фазилем Абдуловичем Искандером и сюжетами его существования. Иногда – точно совпадает завязка рассказа, детали, даже действующие лица так напоминают реальных, что начинаешь разгадывать, кто за кем скрывается, как будто читаешь «роман с ключом». Но природная саркастичность Искандера отступает перед его же природной добротой, и в конце концов писатель уводит от конкретных лиц к типажам и обобщениям. Однако разгадывать шутливое повествование – особое удовольствие.

Рассказ «День писателя» – о существовании обычного человека в 90-х – описывает всего один день автора, и начинается с целой операции по получению медицинского рецепта в поликлинике, «бывшей писательской». Искандер не упускает ни одной детали превращения поликлиники, выстроенной на общие писательские отчисления, в «бывшую писательскую», ее фактического захвата, говоря новым языком, приватизации. Зоркий авторский глаз отмечает социальные изменения и бенефициаров этих изменений, – приватизатор-главврач хорошо притворяется сумасшедшим – с израильским загаром и со справкой в руке. «Во всем этом поражает девственная чистота наших правоохранительных органов», – размышляет о новой жизни повествователь, у которого по дороге из поликлиники домой очищают кошелек прямо среди бела дня. Ловкие мошенники даже восхищают его креативностью, говоря по-русски, изобретательностью, – пока не доходят в своих предложениях до абсурда, почти превосходящего писательскую фантазию.

Смешно? Очень. Но ведь и очень грустно. И печаль порой накрывает прозу Искандера целиком, не оставляя места для природной веселости – как в небольшой повести «Пшада». Пшада на абхазском означает душа, и смысл этого таинственно и непрерывно звучащего в сознании отставного генерала Мамбы, абхазца по происхождению, открывается ему только на границе смерти. Откуда вдруг возник этот печальный сюжет?

Полагаю, что из исторической ломки многонационального общества, сопровождавшейся ломкой многонациональной литературы советского времени, – и из новых поисков идентичности, авторского самоопределения. В советские времена возникали крупные писательские фигуры разного национального происхождения, писавшие не на языке своей родины, а на русском – государственном, а также основном языке общения на территории и в культуре СССР. Политика к этому подталкивала – может быть, со всей силой нежности, как написал бы Искандер. Но имперский язык, кроме всего прочего, был проложенным путем к читателям всех других республик, от Киргизии до Эстонии, и к переводам на иностранные языки, к изданиям в других странах. Появились такие большие писатели, как Василь Быков, Чингиз Айтматов, Олжас Сулейменов, Максуд и Рустам Ибрагимбековы… К ним принадлежал и Фазиль Искандер, и многие его соотечественники, – в том числе военные, дослужившиеся до чинов. Жизнь в Москве, учеба, женитьба, книги, работа – это было обретение русского, но постепенная утрата своего языка. А после распада СССР стало труднее отвечать на вопрос: какой литературе ты принадлежишь, какой культуре служишь? Искандер в советские времена отвечал так: я русский писатель, но певец Абхазии. Но на грани ухода в мир иной генерал Мамба возвращается – и принадлежит – языку матери… Кризис идентичности – его испытал и его герой-генерал. А Искандер, как писатель-инструмент особой внутренней честности, не мог об этом не написать.

Самого писателя часто записывают в шестидесятники, в писатели периода «оттепели», – хотя Искандер, по моему скромному мнению, больше чем шестидесятник, выходит за рамки своего поколения. Он входит не в такую многоликую, но крупную когорту – рядом с ним в моем сознании такие писатели, как Юрий Трифонов, Булат Окуджава, Юрий Давыдов. Они начали раньше – и шли по восходящей в своем творчестве до конца своей творческой жизни. И у них, этих уникальных, каждый по-своему, писателей, одной из тем была историческая – и связанная с документами об охранке. Обнаруженными их героями – но утраченными при странных обстоятельствах, не пущенными в дело. (Я бы добавила – «не допущенными» в дело.) В повести Юрия Трифонова «Другая жизнь» – это историк, Сергей Троицкий, который и умирает сорокалетним – не только от приступа, сколько от исторических условий застоя, где пути публикаций архивных документов, компрометирующих тех, кто сотрудничал с охранкой, были перекрыты. У Искандера в рассказе «Золото Вильгельма» – это «сравнительно молодой историк Заур Чегемба», который вез в переполненной электричке документы о так называемом «золоте Вильгельма», полученном большевиками на переворот из Германии, обнаруженные им в архиве и собственноручно переписанные.

Заур прекрасно понимает, что опубликовать статью, основанную на документах, ему сейчас, при даже поздней советской власти, не удастся. Но в результате целой цепочки провокаций, верь не верь, в результате ловкого обмана со стороны хорошенькой девушки и ее высокопоставленного отца, Заур лишается этих документов, написанной на их основе статьи, а архив – папки с первоисточниками. Но он был уверен, пишет Искандер, «что он еще застанет другую эпоху, где его статья пригодится, хотя и тогда не всем понравится». А кроме прочего, «это вообще была не его тема. Его тема была Византия, потому что он считал, что оттуда все главное пошло на Руси».

Герои книг Фазиля Искандера не унывают, несмотря на потери, – может, сначала и унывают, но выходят из кризиса и упорно продолжают свое дело. А для нас, читателей, главное, как говорил еще один исторический персонаж, – не терять отчаянья. И стараться понимать прочитанное, то, что оставили нам прекрасные писатели не такого уж далекого, во многом родственного времени.

Май 2024

Наталья Иванова

Стоянка человека

Знакомство с героем

Здесь, в горах, на альпийских высотах в пастушеском шалаше, радио принесло весть, что англичанин Бриан Аллен впервые в истории перелетел Ла-Манш на самодельном самолете, работающем при помощи мускульной силы пилота.