Когда наступит тьма - Кабре Жауме

А жизнь, как вы можете себе представить, продолжалась: в шесть или семь лет я опустошил материнский кошелек. Когда она выразила свое неудовольствие и показала нам, что в кошельке ничего нет, ей даже не понадобилось слов, одно леденящее душу материнское молчание, действующее лучше всякого обвинения с предъявлением вещественных доказательств. Помолчав, она сказала: «Что это значит, а, дети?» Успев уже к тому времени успешно провести над матерью целый ряд сложнейших предварительных экспериментов, я взволнованно и в то же время всепрощающе покосился на сестренку. Опасаться мне было нечего, поскольку в порыве профессиональной дотошности я не только опустошил материнский кошелек, но и подложил сестре в рюкзачок, в котором она носила завтрак, пару монет, чтобы подумали на нее, как мне ни жаль было, что безнаказанность достается мне такой ценой. Не поймите меня неправильно, про цену я упомянул в том смысле, что мне жалко было двух монет; участь сестры, насколько я помню, была мне совершенно безразлична. В то время, несмотря на то что своего доброго сердца я еще не утратил, я уже зачерствел душой. Сестру наказали: она, бедняжка, так и не поняла, за что на нее градом сыплются пощечины. Тогда я понял, что две монеты были символом пошлин, которую иногда приходится платить за то, чтобы остаться безнаказанным. И что их нужно использовать без сомнений: списывать со счетов как издержки и больше об этом не задумываться. Тогда я еще не полностью осознал, что закладываю основы своей профессиональной карьеры.

Удостоверившись в том, что не чувствую ни угрызений совести, ни какого бы то ни было раскаяния, я окончательно решил, кем хочу стать. Хотя я и не стремился к этому, мне было на роду написано причинять людям зло: не обязательно физически их калечить, но наносить им какой-либо вред, мысленно не содрогаясь. Это легко сказать, но непросто уметь прожить. Важным шагом на пути к душевному зачерствению явилось дело Горошинки. Тогда мне было лет пятнадцать.

Все началось с шутки. Я заявил, что это такая умная собачка, что она сама, без посторонней помощи, научилась плавать. И бросил ее в темную воду под умоляющим взглядом девочки. Даже и не знаю: мне очень хотелось почувствовать себя важной птицей, потому что эти черные глазки меня неумолимо привлекали. До такой степени, что я их и сейчас вижу, как наяву. Щенок плюхнулся в воду. Плюх. И больше не выплыл на поверхность. Я думал, что у всех собак заложен в крови инстинкт плыть, чтобы не утонуть, но оказалось, что раз на раз не приходится. А черные глазки девчонки глядели на меня в ожидании, что песик высунет мордочку из воды, чтобы отдышаться и снова нырнуть в черные глубины озера в поиске затерявшихся на дне следов других собак. А черные глазищи смотрели на меня и верили в меня и через силу улыбались, потому что их вера была слепа, уставившись на неподвижную поверхность озера, а собачонка все не спешила продемонстрировать свое умение плавать кролем, как будто лапки у нее оказались налиты свинцом.

– Горошинка? – смущенно сказала она сначала. Потом, уже чуть-чуть перепугавшись, еще раз ее окликнула и в конце концов, забыв доверие, которое оказывала мне до тех пор, горестно крикнула: – Горошинкаааааа, – поглядела на меня обвиняющим взглядом и бросилась бежать, рыдая.

Признаюсь, что содеянное произвело на меня глубокое впечатление. С одной стороны, бедняга Горошинка, которую сожрали рыбы. Но самое главное, отчаяние моей кузины надолго повергло меня в глубокие размышления. Я начинал понимать, что в жизни преступника бывает множество тяжелых моментов – ты можешь их сознательно спровоцировать, а можешь и вовсе не ожидать.

Событие это имело такую важность, что до сих пор не вылетело у меня из головы. Мне становилось ясно, что путь мой будет весьма тернист, и, чтобы как следует поднатореть в своем деле, я должен буду закалить душу, как железо, и сердце, как сталь. Необходимо долго и упорно трудиться, чтобы прожить, не работая.

Я никого не хочу обижать и потому решил, что буду в равной мере чтить одновременно двух святых покровителей нашего ремесла: святого Ферриола из Бесалу^[33] и святого Дисмаса Голгофского^[34]. Каждый год я всенепременно праздную и восемнадцатое сентября, и двадцать пятое марта и не работаю, пусть даже появится передо мной доверчивая сумочка, из которой на меня поглядывает аппетитный кошелек. Праздники я чту строго.

Возможно, иные посчитают меня суеверным. Однако, следуя этим правилам, я могу считать себя истинным мастером. Хотя в нашей работе и не принято кичиться ни сноровкой, ни заработками.

А сколько гадостей пришлось мне делать в жизни!.. Это действительно меня огорчает. Поскольку я отдаю себе отчет, что навредил многим людям, не причинившим мне никакого зла. Может быть, конечно, они и сукины дети, но мне ничего плохого не сделали. Я крал кошельки в метро (это классика), целые сумки с кошельком, солнечными очками и тампонами, стоящие у входа в туалет или возле открытых всем ветрам пляжных раздевалок. Удостоверения личности, водительские права и паспорта, которые переправлял, причем зарабатывая хорошие деньги, новым и весьма довольным владельцам… Мне так везло, что случалось сесть попой в автобусе на что-то твердое и обнаружить, что это конверт, набитый сотенными купюрами! (Так было только раз, но все же было.) Кроме того, из своего послужного списка я не могу исключить даже те эпизоды, в которых я участвовал неохотно или сомневаясь в целесообразности своего участия; бывали и такие случаи, когда мне пришлось отказаться от выполнения заказа в силу врожденного понимания профессиональной этики.

Я тот, кто в восемьдесят третьем году украл картину Риго^[35] из Лувра. Да, это был я. Ее все еще ищут. Наверное, до сих пор ищут и меня. А вышло это у меня самым что ни на есть идиотским образом; стащил я ее, можно сказать, случайно. Дело было так: я занимался приобретением разнообразной валюты на нескольких ветках парижского метро. Следует заметить, что именно на просторах метро профессиональная деятельность приносила мне самые оптимальные результаты, наибольшее удовлетворение и наиприятнейшее чувство комфорта, какое получаешь от постоянной и хорошо оплачиваемой работы; единственное, чего мне не хватало для полного счастья, так это супруги, которая спросила бы меня на пороге «как прошел день», а я б ответил ей «отлично, милая, отлично». Метро – неисчерпаемый кладезь в любой стране мира, и пренебрегать деловыми поездками было бы для меня неразумно. Как-то раз, будучи проездом в Париже, я заскочил в Лувр, ведь любовь к искусству никогда не покидала меня. И полюбуйтесь, что за оказия: там мне не только удалось стать счастливым владельцем двух кошельков, наивно оставленных в камере хранения (смехотворном шкафчике, в коем хранить что бы то ни было настолько опасно, что давно пора об этом сообщить в соответствующие органы), но и довелось заметить, что именно в том зале, где я наслаждался созерцанием живописи, рабочие меняли экспозицию или же занимались еще какой-нибудь тому подобной ерундой. Возможно, сигнализацию устанавливали; я уже забыл. Риго стоял на полу, в чехле, сквозь который разглядеть его было совершенно невозможно, а они толпились рядом и о чем-то оживленно спорили, глядя на стену и тому подобное. На мне был рабочий комбинезон, очень похожий на униформы этих типов из музея, так что на меня они внимания не обратили. Тут я как ни в чем не бывало беру под мышку Риго, а картина эта далеко не маленькая^[36] (тогда я еще не знал, что речь идет о Риго), и направляюсь из зала восвояси, делая вид, что жую жевательную резинку (это всегда помогает мне успокоить нервы), прохожу залов двенадцать и уже ближе к выходу понимаю, что все тут при исполнении служебных обязанностей и я – еще один работник Лувра. Я неопределенно мотнул головой в сторону стоящего в саду грузовика; и совершенно без надобности, поскольку дела до меня не было никому. Ремонт шел полным ходом. Возможно, они строили те самые, не хуже, чем при Старом Режиме, стеклянные пирамиды. А я шагал к грузовику с Риго в руках. Миновав грузовик, я затерялся то ли в толпе желающих попасть в музей, то ли в обычном во всякий час скоплении народа на парижских улицах. И по прошествии нескольких минут нежданно-негаданно очутился на улице Сент-Оноре, таща на себе ношу, как измученный долгим рабочим днем посыльный.