– Извините, я немного устала.
Он склонил голову, как официант.
– Надеюсь, моя история не слишком скучна.
– Вовсе нет, – отозвалась я, но не удерживала его, поскольку Чабб все же решил переодеться, а когда он вернулся из ванной, не попыталась утешить его раненую гордость и молча следила за тем, как он забирает рукопись. Когда он сунул сверток под мышку, я убедилась, что костюм погублен безнадежно: насквозь протерт на коленях и обшлагах, на отворотах пиджака проступила белая подкладка.
– Всего доброго, мисс Вуд-Дугласс.
– Всего доброго, мистер Чабб.
Можете думать, что мне следовало принять хотя бы одно его стихотворение, но вы не правы. Можете сказать даже, что не повредило бы симулировать восхищение, раз уж я так хотела добраться до Маккоркла. Пусть так, но я ничего не могла поделать, лишь стояла и смотрела, как он уходит. Мне, правда, было жаль Чабба, но он бы все равно не поверил.
Я присела у окна. Улица сверкала в промытых дождем солнечных лучах. Вскоре Чабб, хромая, прошел вдоль Джалан-Тричер. Рукопись он торжественно нес перед собой, как пудинг на серебряном подносе.
19
Когда отцу шло к семидесяти, он вбил себе в голову, будто Барбара – полагаю, точнее всего будет назвать эту женщину его любовницей – собирается выставить его за дверь, и явился ко мне на Шарлотт-стрит в редакцию «Современного обозревателя» спросить, во что обойдется аренда комнаты в каком-нибудь пабе на Оркнейских островах.
Бычок всегда отличался романтичностью, но этот его закидон вышел таким нелепым и вместе с тем жалким, и, в конце концов, он же был моим отцом, как бы гадко себя ни вел в прошлом. В общем, я пообещала разузнать.
Я тут же подключила всех: мою кузину Дженет, моего надутого братца и еще некоторых родственников, которые как-то еще терпели папочку, – и совместными усилиями мы наскребли на первый взнос за квартиру в Бэйсуотере, предполагая, что после его смерти продадим квартиру и деньги вернем. Сподвигнуть народ на такое предприятие было нелегко, поскольку каждого из нас он в свое время предал или подвел; к тому же все мы, за исключением моего братца, отнюдь не богаты.
И вот, заручившись согласием всех участников дела, я пригласила отца на ланч у «Симпсона» и представила ему этот план. По-моему, я не говорила свысока и не слишком наслаждалась ролью благодетельницы. Бычок спокойно слушал, попивая бургундское, кивал, а выслушав до конца, сдержанно поблагодарил и спросил: ничего, если он со мной свяжется? Спустя неделю он позвонил и сообщил, что Барбара вовсе не гонит его прочь, это ему померещилось.
Переговоры с родней дались нелегко. Я затеяла все из любви к отцу, и эта любовь была, как я теперь понимаю, весьма инфантильной. Она казалась мне бескорыстной, но не тут-то было: когда отец отверг помощь и даже не поблагодарил, я молча, но решительно и гневно умыла руки.
После этого мы, наверное, еще раз или два встречались, но в памяти ничего не сохранилось, пустые, беглые разговоры. Когда отец умер, я была с Аннабель в Португалии, и о смерти его узнала с таким опозданием, что даже на похороны не успела.
Я не горевала, но на душе было паршиво: я оказалась хуже, чем хотела быть. Сейчас, при виде растерянного старика, бредущего вдоль Джалан-Тричер, на душе опять заскребли кошки.
Весь день я провела в унынии, а под вечер решила прогуляться. Подумывала даже отправиться на Джалан-Кэмпбелл, но как только я вышла в фойе, меня окликнул Слейтер, карауливший в засаде на другой стороне «Горного ручья». Я прошла по мостику к Слейтеру, устроившемуся среди книг и блокнотов, с таким видом, словно бар превратился в его личный кабинет. Красотки-официантки, его задушевные подруги, сбежались узнать, чего нужно этой нелепой белой женщине.
– Итак? – спросил он, как только я опустилась рядом с ним.
– Что – итак?
Глаза Слейтера сверкали на загорелом лице. Захватив пригоршню все тех же мерзких рыбешек, он сжевал парочку. Вид у него был лукавый, словно и впрямь это по его наущению костюм бедолаги Чабба до дыр протерли пемзой.
– Совсем спятил! Видел я его. А уж злился как!
– Неужели вам его не жаль?
– Ты дашь мне, наконец, сказать то, чего ты не дослушала?
– По какому вопросу?
– По какому вопросу? Ты заговорила, как австралийский полисмен. – Слейтер передохнул. – Он тебе рассказывал о Нуссетте, правда?
– Он ведь был ее любовником?
Слейтер приподнял брови:
– Да неужто? Он и на это претендует?
– Именно.
– Вот как? – Слейтера, похоже, эта новость ошеломила. – Любовники, а? Впрочем, даже если так, это ничего не меняет.
20
К тому времени, когда Слейтера перевели с Малайи в Сидней, обеспечивать связь «Эм-ай-5» [55] с австралийской службой безопасности, война успела закончиться. Он тут же попал в светскую хронику, и его должность отнюдь не хранилась в секрете, однако местные журналисты не в состоянии были уразуметь, что этот британский джазолюб (как и его прославленный злопыхатель Дилан Томас) был достаточно влиятельной и неоднозначной фигурой.
Однако Нуссетта сообразила вовремя и позвонила Триш Лоусон в австралийское издание «Вог», замурлыкала на «европейский лад» – сплошь шер и мерд. С поэзией у «Вога» отношения были двоюродные, но когда Нуссетта предъявила старую фотографию вдохновенного молодого человека в белом костюме крикетиста, редакторша согласилась на съемки. Разумеется, Слейтер уже не был тем прекрасным двадцатилетнем юношей, но и на четвертом десятке сохранил яркую голубизну глаз, ямочку на подбородке и пышные волосы цвета спелой пшеницы.
Он с явным удовольствием согласился позировать, тем более – для молодой женщины, восторгавшейся «Песнью росы». Когда Слейтер отправился в студию на Кент-стрит, он предусмотрительно оставил весь вечер свободным.
Нуссетта избрала сложный путь, чтобы добыть фальшивую метрику, но интрига, видимо, ее увлекла. Плевать на трудности, главное – доказать, что ей и не такое под силу.
Она отворила широкую дверь мансарды на западной стороне студии и аккуратно установила шаткий венский стул в четырех этажах над гаванью. Над рекой Парра-матта громоздились густые серые облака, предвечерний свет был неустойчив: то замутится и померкнет, а то вдруг серо-стальная вода внизу просверкнет алмазными гранями. Однако искусственное освещение в студии оказалось чересчур жестким, невыигрышным.
– Сядьте здесь, – велела фотограф знаменитому поэту.
Слейтер, уже обрадованный, что внешность Нуссетты вполне соответствует хрипловатому голосу в телефонной трубке, по собственному признанию, еще больше возбудился, когда она «малость раскомандовалась».
– На стул! – сказала она.
И Слейтер, отнюдь не дилетант, охотно повиновался. Ассистент начал замерять освещенность лица.
– Можешь идти, Норман!
Худой, высокомерный мальчишка с тонким носом и заносчивыми манерами пожал узкими плечиками и усмехнулся, глядя, как начальница, присев на корточки перед Слейтером, без тени улыбки поворачивает красивое лицо своей модели то вправо, то влево.
Ни разу в жизни женщина не «бралась» за него подобным образом. Хотя Слейтер, конечно, давно знал о своей привлекательности, такое обращение было ему в новинку. В темных глазах фотографа он не мог разглядеть ничего, кроме собственного отражения. Нуссетта не отвечала на его шутки, и оставалось лишь полностью предать себя чужой, решительной воле.
Норман еще помедлил, наблюдая за работой Нуссетты, иронически приподнимая брови.
– Свет, – напомнил он.
Она поменяла апертуру на «Хасселбладе».
– Хотите, я замерю?
– Ступай. Запри дверь с улицы.
Норман положил экспонометр на табурет у выхода – там прибор и оставался до конца сеанса.
Нуссетта успела отснять лишь одну пленку, и тут поднялся ветер, растрепал Слейтеру волосы.
