Музей суицида - Дорфман Ариэль

Я замолчал.

– Пока это все.

– А этот чиновник, – озадаченно проговорил Феликс, – это я или тот неонацист Нойманн? Я еще не бывал в романах, так что…

– Я пока не знаю, вы ли это, или Нойманн, или вообще кто-то полностью вымышленный. Это зависит от требований сюжета. Будет ли это такой, как вы – сочувствующий герою, – или кто-то ненавидящий беженцев, способный спокойно предать их, или даже замешанный в те убийства? Чем больше информации, тем легче отдать должное происходящему. Мне хочется вообразить такую ситуацию, в которой неизвестный убийца пытается нарушить ту безопасность, которую некто вроде вас обеспечил тем беженцам, отнимает спасенные вами жизни, губит ваши труды. Так что я решил, что имеет смысл обеспечить ваше участие в этой подготовке литературной операции.

И в течение следующих двух часов он доказал, что я был прав. Он вылил на меня целый поток деталей, дал список потенциальных жертв и подозреваемых, рассказал о вероятности войны двух стран из-за споров о юрисдикции, о проверке всего персонала, приходящего в посольство и выходящего из него, о том, как определяли благонадежность тех, кто искал убежище, чтобы ни один агент военных не проник на территорию, о методах, которые использовались для избежания именно такой критической ситуации, с которой моего следователя просят разобраться. Что до трупов – их будут хранить в морозильнике до того момента, когда разрешится тупиковый вопрос о том, кто должен ими распоряжаться, или в какой-то момент (в какой именно?) их передадут правомочной организации? И он поделился со мной историями, рассказанными беженцами: уругвайскими членами движения «Тупамаро», участвовавшими в операции, приведшей к гибели агента ЦРУ Дэна Митрионе в Монтевидео, гватемальцами, сопротивлявшимися вторжению, которое свергло демократическое правительство Арбенса, сальвадоркой, потерявшей двух братьев в восстании против банановых компаний, колумбийца, находившегося рядом с революционным священником Камило Торресом, когда того убили, и боливийскими коммунистами, которых обвинили в том, что они не помогли Че Геваре в критический момент, бразильцами, устроившими голодовку с требованием разрешения музыки самбы, доминиканцами, венесуэльцами и парагвайцами… В том посольстве была представлена вся Латинская Америка – разрушенные надежды и исковерканные стремления целого континента. Не говоря уже о безумных аргентинцах. Один в чилийской трущобе выдавал себя за специалиста по взрывным устройствам, надеясь произвести впечатление на юную пикантную девушку из МИРа, оказавшуюся полицейским информатором. На следующий день после путча его забрали солдаты и отправили на Национальный стадион, где он несколько часов рыдал, пытаясь убедить мучителей, что все это выдумал. «Я это из любви, – вопил он, – я просто хотел понравиться той девушке, чтобы ее трахнуть». Да, подтвердил Феликс с горящими глазами, роман будет великолепный, если его населить персонажами неудачных революций.

– Как и нашей, – напомнил я ему. – Еще одна неудавшаяся революция.

Он энергично покачал головой.

– Это еще надо будет посмотреть. Вам удалось победить Пиночета восстановить демократию… с ограничениями, конечно, но это – исключительное достижение. И в вашей будущей борьбе вы имеете одно преимущество.

– Преимущество?

– Альенде, – пояснил Феликс Кордоба Мояно, – у вас есть Сальвадор Альенде. Его попытались убить – и сделали еще более живым. Из-за убийства он только вырос.

И вот тут я намекнул, что некоторые чилийцы спрашивают, не покончил ли Альенде с собой, и что порой я и сам в этом не уверен. И на секунду – только на мгновение – нечто яростное и оскорбленное вспыхнуло в глазах Феликса, которые до этого были полны симпатии и воспоминаний.

– Самоубийство? – Кордоба Мояно фыркнул. – Исключено. – Он перевел дух и повторил: – Исключено. Кто может поверить подобной низости?

Его реакция – столь решительная, категоричная, презрительная – меня смутила.

Я поспешил его успокоить. Видимо, просто слухи, запущенные сторонниками Пиночета, чтобы снова нападать на Альенде сейчас, когда идут разговоры о том, чтобы устроить нашему президенту публичное чествование и похороны, которых его лишили. Однако стоило мне распрощаться с моим другом с нашей обычной теплотой и по дороге в аэропорт остаться наедине с собственными мыслями, мое смятение вернулось.

Смерть Альенде по-прежнему оставалась щекотливым вопросом, как продемонстрировало возмущение Кордобы Мояно: оно показало мне, чего ожидать, если я начну серьезное расследование. Феликс спросил, где мой pudor. Это испанское слово сложно перевести: оно включает в себя скромность, осмотрительность, стыдливость, робость. Взгляд Феликса говорил, что мне следовало бы проявить воспитанность: я нарушил некое негласное правило цивилизованного поведения, осквернил святыню, к которой нельзя прикасаться.

Не будет ли это чувство возникать всякий раз, как я стану задавать вопросы о смерти Альенде? Не сочтут ли, что я вторгаюсь в личную зону Альенде и тех, кто все эти годы предпочитал не думать о его смерти?

Я, как и другие члены Сопротивления, привык к удобным и простым ответам. Злодеи там, хорошие люди тут: ясные, хорошо освещенные тропинки через тьму, никаких неопределенностей. Действительно ли я готов броситься в ураган загадки, связанной с кончиной моего героя, готов ли к неудобным вопросам, которые придется поднимать, и еще более неудобным ответам, которые могут обнаружиться в ходе моего расследования?

В этот момент – километра за полтора до аэропорта «Ла-Гуардиа» – лимузин постепенно затормозил. Обычная пробка, такое чувство, что ты застрял непонятно где, сплошные машины впереди, сплошные машины сзади, никакого выхода. Над нами пролетел самолет – рискованно низко, словно вот-вот рухнет. Вибрация сотрясала машину и мое тело, усиливая это вязкое беспокойство. А потом я вдруг успокоился: еще несколько часов, и я полечу домой, где Анхелика будет ждать моего рассказа, а я буду ждать ее советов… И в этом затишье я вдруг понял, что «смятение» – это не то слово, каким надо описать мои чувства.

Правильным словом был страх.

5

– А тебе правда хотелось бы?

Этот вопрос Анхелика задала мне по телефону перед тем, как мне сесть на самолет обратно в Дарем, – задала, как только закончила вытягивать из меня все подробности моего визита в пентхаус Орты. «Тебе правда хотелось бы?» – спросила Анхелика, немедленно выделив главное – тот самый вопрос, которого я старался не коснуться с того момента, как Орта сделал мне свое предложение, – старался не касаться у него в туалете, в той галерее деревьев и самоубийств и во всех последующих разговорах: с ним, с Пилар, с Феликсом Кордобой Мояно… Я запихивал его в самый дальний угол в самом дальнем шкафу моего сознания – то, что не позволяло мне принять предложение столь очевидно выгодное.

Хотелось бы мне… что? Что именно я так боюсь разворошить, о чем Анхелика не хочет ясно сказать, чтобы я это сформулировал сам?

Я так и не смирился с тем, что меня не было в «Ла Монеде» в день гибели Альенде: это было особенно больно из-за того, что мне полагалось дежурить там в ночь с 10 на 11 сентября до рассвета. Как один из советников начальника штаба Альенде, я чередовал ночные дежурства в «Ла Монеде» с другими адъютантами, чтобы сообщить президенту о каких-либо серьезных военных маневрах. Так что это именно я должен был получить звонок о том, что морские пехотинцы высадились в Вальпараисо, что войска направляются к Сантьяго.

Помешало мое желание повторить прошлое. Вспоминая то время, когда отец привел меня в здание ООН в Нью-Йорке, чтобы показать кабинет, откуда он рассылал обзоры, которые должны были помочь слаборазвитым странам выкарабкаться из нищеты, мне захотелось показать Родриго место, где творят историю – именно в нашей несчастной стране, – то место, где я был готов (по крайней мере, так я утверждал) стоять насмерть, защищая наше право больше не быть бедными. Так что если бы со мной что-то случилось, если бы мой сын лишился отца в приближающиеся гибельные дни, он смог бы вспомнить причину, сказать «я там был, видел коридоры, по которым ходил Альенде, где он думал и мечтал о лучшей земле для всех».