Фасолевый лес - Кингсолвер Барбара

– Дай-ка покажу тебе открытку на Валентинов день, которую я купила для мамы, – сказала я, покопавшись в сумке и достав, что хотела. Но Лу Энн дошла уже до такого состояния, что ей и счет за электричество показался бы самой смешной шуткой в мире.

– Ох, это про меня, – простонала она, уронив открытку себе на колени. Ее голос опустился обратно с тоненького писклявого смеха, – плавно, как королева выпускного бала спускается по ступеням школьной лестницы.

– Я и сама бы не отказалась от хорошего газового ключа. Или от этого… как он называется? Который на пипиську похож.

Я не представляла, что она имеет в виду.

– Пистолет с герметиком? Угловое сверло? Щетка для аккумуляторных клемм?

Если подумать, так любой инструмент похож либо на пипиську, либо на пистолет, все зависит от вашей точки зрения.

– Монумент Вашингтону?

От этого предположения Лу Энн едва не лопнула. Если бы смеяться и правда было преступлением, мы с Лу Энн уже были бы на пути в «Синг-Синг».

– Ох, божечки, – вот что надо на открытке нарисовать. Я бы послала ее своей матери, и та бы теленка родила прямо на кухонном полу. А бабуля Логан стала бы прыгать вокруг, махать руками и кричать: «Что такое? Ничего не понимаю»! А потом побежала бы за почтальоном и потребовала: «Молодой человек! Вернитесь немедленно И спросите у Айви, что там такого смешного».

– Ох, божечки, – повторила она снова, промокнув глаза, а потом театральным жестом отправила в рот чипсину и облизала пальцы. Теперь она лежала на диване в своем махровом зеленом халате и голубом тюрбане, словно Клеопатра, совершающая речную прогулку по Нилу, а Снежок лежал у ее ног, словно какой-то экзотический королевский питомец. В древнем Египте, как я где-то читала, шизофреников почитали как богов.

– Одно я тебе точно скажу, – проговорила наконец Лу Энн. – Когда у Анхеля были проблемы, он никогда не болтал со мной полночи, съедая дома все, что не прибито. Ты ведь уже больше не сердишься?

Я подняла два растопыренных пальца.

– Мир тебе, сестра! – сказала я, понимая, что только последняя деревенщина может сказануть такое в восьмидесятые. Бусы братской любви, которые носили хиппи, дошли до Питтмэна в тот же год, что и телефонные номера.

– Мир и любовь, кайфуй, не проливай кровь, – почти пропела Лу Энн.

7. Что едят на Небесах

– Анемичный рыжий индеец фантастически медленно ест толстого и коварного аборигена.

Лу Энн закрыла глаза и ввела себя в транс, чтобы вытащить эту диковинку из воспоминаний времен четвертого класса школы – так свидетелей грабежа подвергают гипнозу, чтобы они вспомнили цвет машины, на которой сбежали преступники.

– Точно! Арифметика! – воскликнула она, едва не прыгая от восторга. После чего добавила:

– Никого не хотела обидеть. Я имею в виду, никого из присутствующих индейцев.

Но ни один индеец и не обиделся.

– Точно, и я такие штуки помню, – подхватила Мэтти. – У нас сочиняли свою для каждого предмета. В географии было так: «Генерал ест огромную грязную редьку, атакуя фазанов и…» Что там было на «я», кто помнит?

– Фу, – проговорила Лу Энн. – Ну и картинка.

Я никак не могла придумать хоть что-нибудь на «я», что мог бы атаковать генерал.

– Может быть, там все не так? – предположила я. – Может, он что-нибудь другое делает?

– Арканит ящериц? – сказала Лу Энн.

– Яков! – сказал молодой, очень красивый латиноамериканец, которого Мэтти, вместе с его такой же смуглокожей женой, позвала с нами на пикник. Имена этой парочки я усвоила не сразу – что-то там на «Эс…» и что-то там на «Эс…». Сам он раньше, до переезда, преподавал английский в Гватемале, и весь наш разговор начался с песенки, которую он использовал на занятиях, чтобы помочь ученикам овладеть английскими гласными звуками. Потом мы перешли на правописание.

– А кто это – як? – спросила его Лу Энн.

– Это такая волосатая корова, – ответил он. Казалось, он чувствует себя немного не в своей тарелке. Мы с Лу Энн уже раза три или четыре сказали ему, что по-английски он говорит лучше, чем мы с ней вместе взятые.

Распластавшись, мы лежали на камнях, подобно стайке ящериц, греющихся на солнце. Нам было так хорошо, что не хотелось и шевелиться. Лу Энн болтала ногой в воде. Она утверждала, что в шортах выглядит как танк «шерман», но, в конечном итоге, надела именно их, а также розовый топ-трубу, который, как она нас проинформировала, ее бывший муж называл не иначе, как сись-труба. Я была в джинсах, о чем пожалела – февраль после заморозков вновь стал теплым, а март оказался почти неприятно жарким. Лу Энн и Мэтти в один голос утверждали, что зима и весна нынче бьют все рекорды. Через много лет старожилы будут говорить, что и зимы-то в этом году толковой не было – за исключением мороза, из-за которого мы смогли на Валентинов день полакомиться пирогами с зелеными помидорами. А уж когда, не дожидаясь Пасхи, расцвели летние полевые цветы, Мэтти сказала, что сам Господь велит нам отправиться на пикник. С Мэтти никогда не знаешь, что ее Господь задумал сегодня. Господь у нее был чертовски многолик и многофункционален.

Местечко, куда мы приехали, совсем не походило на окружающую пустыню. Это был укромный уголок на берегу небольшой речушки, бежавшей со склона горы в каньон, с обрывистого края которого она спрыгивала, рассыпаясь внизу глубокими, чистыми озерцами. Белые камни торчали из воды, будто гигантская попа дружелюбного бегемота. Тополя, стоящие кольцом над водой, охлаждали пятки в мокрой земле, а кроны их, обдуваемые ветром, то сходились, то расходились, перешептываясь молодыми листьями. Шелест листвы заставил меня вспомнить, как детьми мы играли в испорченный телефон, где надо шепотом передавать по кругу какую-нибудь фразу. Начинали с «мама пошла в дорогой магазин», а заканчивали «папа в ушат наморозил корзин».

Идея приехать сюда принадлежала Лу Энн. Они часто бывали тут с Анхелем, когда только приехали в Тусон. Не знаю, хорошим или плохим это было знаком, но, похоже, она совсем не расстраивалась, что его с ней нет. Ее гораздо больше тревожило, чтобы это место понравилось всем нам.

– Ну что, хорошо здесь, верно? – вновь и вновь спрашивала она каждого из нас, пока мы в один голос не стали умолять ее поверить нам, что это лучшее место на земле из всех возможных мест, куда только можно приехать на пикник. И только тогда Лу Энн расслабилась.

– Мы с Анхелем даже думали тут обвенчаться, – сказала она, погружая в воду кончики пальцев ног. По поверхности бегали водомерки, но совсем не такие, каких я знавала дома – длинноногих и изящных. Местные видом своим напоминали мой автомобиль и двигались по воде, переваливаясь с боку на бок. Все вместе они напоминали толпу подвыпивших выпускников в стране под названием Фольксвагенландия.

– Черт знает что могло бы получиться, – покачала головой Мэтти. – Гости бы здесь и ноги пообломали, и шеи свернули.

– Да нет, мы собирались все быть верхом. Представляете, как было бы красиво?

Представить-то я могла, но только на какой-нибудь глянцевой странице в журнале «Пипл». От своей неприязни к лошадям я вечно забывала, что Анхель похитил сердце Лу Энн и увез ее из Кентукки в те времена, когда участвовал в родео.

– Но, так или иначе, – продолжала она, – ничего у нас не вышло из-за его матери. Она сказала: «Ладно, дети мои, делайте, что хотите. А когда лошадь сбросит меня, и мои мозги растекутся по тамошним скалам, просто переступите через мой труп и продолжайте веселиться».

Учитель английского тихо проговорил что-то жене по-испански, и она улыбнулась. Большая часть нашей беседы, должно быть, терялась при переводе, и получался какой-то международный испорченный телефон. Однако в этой истории звездой была мать Анхеля, которая по-английски знала исключительно названия болезней, а потому круг замкнулся – испанский, английский и снова испанский, и понять ее оказалось несложно. Бывают такие матери, которые одинаковы на всех языках.