Вроде бы, какая тебе-то разница? — работай себе потихоньку, служи. Но Валько об этом думало слишком часто. Ему казалось, что разрешение загадки Геры поможет разрешить и что-то другое, большее, важное для его собственной жизни.
Но и Гера, как выяснилось, хотел понять его.
Как-то вечером Валько закопалось в бумагах, засиделось допоздна.
Вошел Гера.
— Работаешь еще? Пора здание на охрану ставить.
— Да, конечно.
Гера сел сбоку, на подоконник и, глядя в окно, спросил:
— А зачем тебе это?
— Что?
— Ну, вообще, эта работа? Некоторые у нас больше для карьеры, некоторые все-таки больше для души, а ты — не понимаю. Ты не думай, я не слежу за собой, просто как-то... Не могу тебя определить, — повернулся к нему Гера.
— Человек — субстанция сложная, определить трудно, — ответило Валько примерно так, как ответили бы в такой ситуации Сотин или Салыкин. И даже улыбка его была в этот момент похожа на добродушную и ничего не значащую улыбку Салыкина — Валько знало, что неплохо умеет подражать.
— Понятно, — кивнул Гера.
— Я и сам себя не могу определить. Возможно, пытаюсь сделать это через работу.
Гера и это одобрил:
— Еще понятней.
— Слишком много вокруг равнодушия, — посетовало Валько. — Апатии какой-то. Иронии. Мне интересно, откуда в тебе такая энергия? Ты этого не видишь?
— Все я вижу, — сказал Гера. — И не меньше тебя. А то и больше.
И разразился вдруг совершенно фантастическим монологом. Он говорил о том, что ему тяжело смотреть, как служители идей изменяют идеям. Как регрессирует мораль. Как жируют и бесчинствуют властители, а низовые звенья начинают подвергать сомнению самое главное: перспективы социализма и его неизбежную победу. Сомневаются же по двум причинам — упомянутое бесчинство властителей и репутация капитализма как более успешной экономической и социальной системы.
— Но живут-то там лучше, это ты не можешь не признать, — сокрушенно сказало Валько, изображая боль ничуть не меньшую, чем у Геры. И Гера поверил. И воскликнул от всего сердца:
— Конечно, лучше! Но это же так просто! Капитализм перспективней тактически! То есть при достижении ближних целей! Потому что он основан на низменных инстинктах, которые гораздо легче стимулировать и использовать: страсть к наживе, к потребительству, к удовлетворению своих прихотей! Он не развивает человека, он развивает только поверхностные отношения между людьми, которые могут рухнуть в любой момент и кончиться каннибальской схваткой! Социализм же перспективен в стратегии, понимаешь? Да конечно ведь понимаешь, иначе бы не работал здесь, ведь так?
Валько было потрясено. Гера не на трибуне стоял, не перед массами выступал, не перед коллегами витийствовал — он произносил свои безумные речи в вечерней тишине перед одним-единственным человеком, а за окном, блистающий в свете уличного фонаря, медленно падал предновогодний снег, чуждый идеологиям и системам, но вдруг показавшийся Валько уже праздничным — потому что праздничным, озаренным стало вдруг лицо Геры. Снегопад тоже ведь может быть воспринят классово, дико подумалось Валько — не просто снег, а тот снег, что будет падать когда-нибудь на светлые и просторные города и поля общества равенства, справедливости и взаимной любви... А Гера именно об этом продолжал говорить:
— Ты помнишь у Маяковского: «и я, как мечту человечества, рожденную в трудах и в бою, пою мое отечество...» — тут не столько об отечестве, сколько о социализме — мечта человечества, именно так! Социализму нужно больше времени для победы, потому что он основан на усовершенствовании человека! А это дело, конечно же, более долгое, чем использование частнособственнических инстинктов! Зато более верное! Понимаешь?
Он еще что-то говорил, а Валько, очарованное и зачарованное, чувствовало, что покорено этим человеком и начинает искренне верить в то, во что верит он (учитывая, что, если продолжить мечту о равенстве, легко додуматься и до бесполого общества, это ведь естественное продолжение идей коммунизма; медицина будущего должна, просто обязана освободить наконец человека от обузы пола!). Валько стало ясно, почему и другие в комитете уже не шушукаются за спиной Геры, не иронизируют и не посмеиваются втихомолку, чуть ли не всерьез стали заниматься своей работой, прежде казавшейся им карьерной необходимостью или просто средством добычи куска хлеба: под влияние Геры подпали все.
Даже быт райкома изменился: перестали собирать дружественные застолья и организовывать выезды на природу в честь чьего-то дня рождения или красных дней календаря [13] . На дух близко не было тех безобразий, что процветали в прочих командных комсомольских образованиях и что было на рубеже эпох заклеймено писателем тов. Поляковым с истинно комсомольской ловкостью, то есть точным ощущением пределов дозволенного.
Сотин однажды, посмеиваясь над общественной деятельностью Валько, сказал:
— Меня, как психиатра, одно интересует: явно повышенный уровень либидо комсомольских функционеров. Думаю, тут так: чем выше функционер забрался, тем с большим количеством самок он считает себя вправе спариться. Причем не как сам по себе, а как представитель касты, породы, элиты. У фашистов, у эсэсовцев было то же самое. Фашизм, кстати, вообще очень эротичен: форма, свастика, сплошные жезлы и штандарты, пучки эти дикторские, это же символы фаллоса, дураку ясно.
— Ты сравнил! — сказал Салыкин — слушавший, впрочем, с интересом. — Фашисты и комсомол!
— Не лови на слове. Предупреждаю, кстати: если меня по твоему доносу возьмут и начнут пытать, от всего отрекусь. Еще до пыток отрекусь.
— Нехорошо, — сказало Валько. — Надо уметь отстаивать свои убеждения.
— У кого они есть, пусть отстаивает. А у меня не убеждения, у меня уверенность. Земля круглая и вертится, на Земле все подчиняется законам земного притяжения, людьми правят голод, страх смерти и инстинкт размножения. И все. Оттого, что я признаюсь под пытками, что Земля не круглая и не вертится, она вертеться не перестанет. Это все слова, требуха. Нет, правда, если бы можно было, я бы написал научную работу на тему: «Гиперсексуальность руководящих работников». Функционер ведь не просто имеет женщину, он имеет в ее лице всю подчиненную массу. Ему важно утвердить, что он Юпитер, а не бык, ему позволено то, что другим, то есть быдлу, не позволено. И женщинам, между прочим, это очень нравится.
