Легкие миры (сборник) - Толстая Татьяна Никитична

Мало кто из них особо старался, но меня не это раздражало. Хуже было то, что они совсем не умели читать и не хотели понимать, как это делается. И что вообще написано в тексте.

Задаю прочесть пятистраничный рассказ. Хемингуэя там. Или Сэлинджера.

– Так, Стивен, расскажи, пожалуйста, о чем это был рассказ?

– Я не знаю. Он мне не понравился.

– Замечательно, твое мнение страшно ценно для нас всех. Расскажи же нам, что именно тебе не понравилось.

– Мне не понравилось, что герой изменяет жене. Это плохо и аморально. Я не люблю читать такое.

– Скажи мне, Стивен, а люди вообще изменяют друг другу?

– Да.

– Почему бы не написать об этом рассказ?

– Изменять – это плохо и ничему нас не учит.

– Ты считаешь, что литература должна учить?.. Богатая, но спорная мысль! Обоснуй свою точку зрения.

Мне совершенно наплевать, что скажет Стивен, моя задача – не дать этому хитрожопому сопляку, всю ночь курившему анашу (пахнет до сих пор) и только что подрезавшему меня на своем «Порше» и занявшему мое место на парковке, объегорить меня и скрыть тот факт, что он рассказа не читал. Спросил в коридоре у своей телки: про что рассказ-то? – а она ему: да там один чел своей бабе рога наставил; – а; и вот уж он готов к ответу. «Не объедешь ты меня на кривой козе, – думаю я. – Замучаю и припру к стене».

Тут ведь еще какая сложность. Если вот так вот простодушно разоблачить студента и поставить ему двойку за то, что не готов к уроку, так он в конце семестра отомстит. Все они в последний день занятий получают особые разлинованные листы из деканата с наводящими вопросами. Садятся и, усердно изогнув непривыкшие к перу руки, печатными буквами выводят кляузы на преподавателя. «Профессор плохо заинтересовал меня». «Не создал занимательной атмосферы». «Мне не нравится его расцветка галстука». «Поставил двойки и тройки, но за что – не объяснил. Я был разочарован».

Поэтому преподаватель должен так аккуратно довести до сознания студента тот факт, что он ленивая скотина (если он хочет донести тот факт, что он ленивая скотина), чтобы тот и сам вынужден был это признать, и товарищи могли подтвердить это. Всякая там искренность, указание на идеалы, призывы к совести, высокие примеры и прочая пафосная хрень, столь любимая на нашей родине, здесь совершенно не работает. Тут нужно непрерывно развлекать коллектив и одновременно дать почувствовать каждому студенту, что вот именно он тут самый главный, предмет моей пристальной заботы. Но никакого панибратства. Никакой грубой лести. Если преподаватель хочет подольститься к студенту и поставит ему завышенную отметку в расчете на хороший отзыв, то студент исполнится презрением и все равно напакостит профессору в своем последнем слове.

Еще желателен отказ от собственного интеллекта: интеллект раздражает. И словарь попроще, а то они уже жаловались, что я употребляю непонятные им слова. Плюс, конечно, система Станиславского, помноженная на густую хлестаковщину.

Опытный преподаватель знает: студента не надо учить. Надо создать у него ощущение, что он научился.

Преподаватель из меня оказался плохой, а вот это вот психологическое мошенничество и адаптированная к местным условиям клоунада удались мне на славу. После того как я отучила студентов в первый год – тупо, честно, старательно, выкладываясь, – они понаставили мне двоек и понаписали кучу отрицательных отзывов. Профессора, мои приятели, любили меня и страшно расстроились.

– Понятно, что ты иностранка, Татьяна, и у тебя нет нашего опыта. Давай мы с тобой займемся отдельно, проведем тренировки, попробуем что-то исправить.

– Не надо, я сама.

– Но если ты на следующий год покажешь опять плохие результаты, тебя уволят! А мы не хотим с тобой расставаться!

А я не хочу расставаться со своим домом, подумала я. Мне нужна эта работа, и она у меня будет. И если надо будет встать на четвереньки и лаять – я встану и буду лаять. Потому что я люблю свой дом, а он любит меня.

На следующий год все студенты поставили мне высшие отметки. Приятели смотрели на меня как на Ури Геллера, заставившего тикать часы без часового механизма.

– Но как тебе это удалось?! За один семестр? В истории колледжа такого не было! Что ты сделала?

– Не знаю, – врала я, нагло глядя в их честные глаза левых интеллектуалов. Не могла же я признаться, что я встала на четвереньки и лаяла ради любви.

От моего дома до дверей колледжа – триста километров, четыре часа езды. Зима.

В понедельник, будь он проклят, я встаю по будильнику в пять утра, встаю сразу вся, как солдат; полчаса – на душ, на заваривание пяти чашек крепкого турецкого кофе: одну выпить сразу, четыре в термос. Бутерброды готовы с вечера, блок ментоловых сигарет Benson&Hedges всегда в машине. Яблоки нарублены на четвертинки и брошены в пакет. Еще кассеты с Гребенщиковым и Хвостенко, ангелами божественного абсурда. Еще кассеты с лекциями о чем-нибудь неизвестном или непонятном, чтобы мозг думал, а не спал: о китайской философии, об истории оперы, о квантовой механике. Еще кассеты с английскими детективами (классику нельзя, она вводит в сон; для того чтобы не вырубиться посреди дороги, нужно нетерпение и простодушное любопытство: кто убил?). Если вы думаете, что пяти часов достаточно для сна, то вы думаете неправильно.

Чтобы не будить семью, я сплю в волшебной комнате. В ней есть дверь, ведущая в гараж. Из-под двери свищет холодом, так что зимой и ночью в комнате неуютно, но это только для тех, кто не видит и не знает: отсюда есть ход в легкие миры. Дом окружен снегами, они поднимаются высоко. Когда взойдет солнце, оно просветит комнату насквозь, от южных розовых сугробов до северных голубых, и комната станет как корабль, покачивающийся на воздухе. Мы не знаем, откуда берется счастье. Но есть такие места, где оно лежит, насыпанное горкой. Я оставляю его за спиной.

Я выхожу в гараж, сажусь в машину, хлопаю дверцей, включаю фары – освещаются полки с барахлом, оставшимся от Дэвида и Норы, банки с засохшей краской, дедушкины салазки, мотки зеленых садовых шлангов, заржавевшие грабли. Я – автомат, я делаю одинаковые, экономные, рассчитанные движения. Автоматическим пультом открыть дверь гаража, выехать задним ходом, закрыть пультом дверь гаража. Выехать на улицу, развернуться – и на север, на ощупь, рассекая чернильный мрак, ныряя с холмов в овраги, по пустым узким дорогам, мимо спящих сел и одиноких хуторов, обозначенных маленькой бусинкой света.

Этот черный кромешный час – самый страшный в моей жизни; он повторяется неделя за неделей, год за годом. Я полулежу в холодном, замусоренном саркофаге, как списанная из людской памяти дальняя родственница фараона, окруженная своими ушебти, своими образцами еды и питья, которых должно хватить до Судного Дня, когда призовут и спросят: брал ли ты чужое? обижал ли вдову? плутовал ли с весами и отвесом? Нет большего одиночества, нет большего холода, нет глубже отчаяния. Никто не думает обо мне в этой пустоте – папа умер, а остальные спят. И нет друга, и негде взять его.

Но эта смерть дается мне на час, а потом ее отменяют, как отменят и всякую, всяческую смерть, и вынут ее жало, как нам обещали. Я знаю, какой перекресток я буду проезжать, под какими деревьями стоять на светофоре, когда проклюнется на горизонте тяжелое малиновое негреющее солнце. Я знаю, на какую дорогу я поверну, когда оно выкатится на небеса во всей своей утренней славе, белое и страшное – как на бешеных картинах Тёрнера, – и ослепит всех водителей всех машин, несущихся со мной на зимний, сдвинутый к северу восток. Опустить щиток, надеть черные очки – вся армия водителей одновременно делает то же, все мы автоматы, все прогрызаем себе путь в тяжелом мире крошащимися зубами.

Нет, пяти часов недостаточно для сна, поэтому все четыре часа пути посвящены тому, чтобы ни в коем случае не заснуть и не вылететь на обочину, не перевернуться, не врезаться во встречную машину. Методика разработана: надо непрерывно пить кофе, курить, приоткрывая окно и впуская ледяной воздух, что-нибудь жевать, очень громко слушать Гребенщикова или «Аукцыон», еще лучше – громко петь и орать, перекрикивая кумиров. Дурдом на колесах несется по американской дороге, вылетает на четырехполосное шоссе, и я вижу, что я не одна такая: в соседних машинах происходит то же самое; курят и поют, а самые страстные вообще танцуют за рулем, отбивая такт и ладонью, и двумя. Вот широкое шоссе, гремя и свистя, ушло вбок, а мне на север, и солнце уже высоко, и оно небольшое – солнце как солнце.