Письмо из прошлого - Коулман Роуэн

Глава 21

— Я выйду ненадолго, — говорю я, прихватив камеру. После того как мы с Горошинкой вернулись с прогулки, я поправила ремень на камере. Мне нравилось снова чувствовать ее вес у себя на шее — все равно что папина рука на плече. От меня не ускользнуло то, что, хоть Горошинка и звонила ему, я не говорила с папой с тех пор, как мы уехали. Я не знала, как можно будет поговорить с ним и не рассказать обо всем, что случилось, да и время неподходящее, пока нет. Горошинка права — это не то, о чем он должен узнать по телефону.

— Погоди, я с тобой! — Горошинка предпринимает титаническое усилие, чтобы встать с дивана, и я молча возношу Вселенной благодарность за сандалии, которые она носила весь день и которые в кровь растерли ей пятки.

— Мне просто нужно немного побыть одной, — неуверенно говорю я. — Совсем немного. Одной.

Она не знает, что в заднем кармане у меня лежат ключи от маминого дома.

— Понятно. О’кей. — Она явно изо всех сил старается не обижаться. — И?

— И когда я вернусь, мы поужинаем, а потом сможем сходить и посмотреть на итальянское здание, находящееся выше по улице. Выглядело оно неплохо.

— А… мы будем смотреть новый мамин фильм?

— Думаю, мы должны, — говорю я. — Чем больше мы их посмотрим, тем больше узнаем о ней.

— Луна? — Горошинка переворачивается на софе и тянется к моей руке. — Если бы была даже крошечная возможность, что ты идешь на этот гигантский мост над дорогой и хочешь сброситься вниз, ты бы сказала мне об этом, правда?

— На мост Верразано пускают только транспорт, — откликаюсь я. — И нет, такой возможности нет. И не будет, обещаю.

— Хорошо, потому что без тебя я не справлюсь. О’кей, забудь все это дерьмо, что я наплела, что всегда буду рядом и бла-бла-бла… Это ты нужна мне рядом — всегда, двадцать четыре часа семь дней в неделю.

— И так и будет, пока я жива, — говорю я. — Скоро я буду в твоем распоряжении. Я позвоню.

— Немного драматично, но так уж и быть — я купилась.

Горошинка выпускает мои пальцы и снова возвращается к этюднику, который заполняла набросками всего, что возникало у нее в голове на протяжении дня.

Я бросаю на нее еще один взгляд, прежде чем закрыть за собой дверь в нашу квартирку. А затем выхожу на улицу — бросить еще один камень в реку времени и проверить, как оставленные им круги изменят этот мир.

Глава 22

Я стою через улицу от здания, которое некогда было «Швейной мастерской Люпо», и не могу оторвать от него взгляд. Оно смотрит на меня при свете раннего вечернего солнца всеми своими темными окнами. Все проходят мимо него: люди, спешащие с работы домой; дети с мячиками под мышкой, бегущие в парк; старик, пьющий на ходу пиво прямо из бутылки. Они лишь мимолетно глядят на дом — и все. Они настолько привыкли к этому зданию и к тому, что оно постепенно разлагается и рассыхается за строительными досками и колючей проволокой, что перестали его замечать. Но оно по-прежнему видит их. Оно видит меня.

И какая-то часть меня очень хочет вновь почувствовать дрожь по всему телу, ощутить, как земля вздрагивает и ускользает из-под ног, и все остальное, что происходило со мной прежде, но в данный момент Бей-Ридж выглядит крепким, надежным и решительно реальным.

Пару минут я вожусь с ключами, пытаясь отпереть ворота, еще минуту стою у распахнутой зеленой двери с облупившейся, вздувшейся краской. Я смотрю вверх, окидывая взглядом массивное тело здания, и меня захлестывает ужас. Нет, я вовсе не боюсь увидеть Рисс, я очень-очень хочу этого. И дело даже не в том, что всякий раз, когда я оказываюсь в тысяча девятьсот семьдесят седьмом году, он оставляет на мне крошечный шрам, откусывает от меня кусочек меня самой. Все дело в том, что здесь произошло, в тот черный час, который наступил через четыре дня после этого тридцать лет назад. Тот самый час, который превратил этот вполне счастливый дом в мрачные рассыпающиеся руины. Все мгновения времени могут одновременно проплывать мимо с двух сторон, но этот момент кажется мне застывшим, моей черной звездой, черной дырой, засасывающей все, что имеет наглость подобраться достаточно близко, разрушает все, с чем сталкивается. Я чувствую это. Чувствую, как этот момент повторяется снова и снова, и каждый раз черная плесень взбирается по стенам этого дома чуть выше, тени становятся глубже, а трещины — шире.

Я неосознанно делаю шаг назад. Ловлю себя на том, что пячусь и вжимаюсь спиной в забор. Мои пятки упираются в него, грубая поверхность впивается в кожу сквозь футболку. Я не хочу возвращаться сюда теперь, когда он выглядит так, я боюсь. Я хочу вернуться в тот дом, счастливый, где были смех, музыка и календари с Элвисом Пресли, — до того, как в него закрался этот тлетворный мрак. Мне нужно найти способ вернуться туда и все изменить.

Но просто стоя и пялясь на дверь, я этого не сделаю.

Просто торчать здесь тоже недостаточно. Должен быть способ вытянуть из временно`го потока нить, заарканить то, прошедшее лето и втащить его в настоящее.

Я бездумно начинаю напевать себе под нос. Сначала это просто бормотание, но с каждым мгновением оно становится все мелодичнее. Я пою «Love Train»^[8] — да, это то, что нужно, одна из любимейших маминых песен, та, которая наверняка могла поднять ее из кресла или оторвать от камеры и заставить пуститься в пляс — чаще всего со мной и Горошинкой в придачу. Закрыв глаза, я напряженно прислушиваюсь к этому воспоминанию, чужому, но все же я, пока неподвижна и бесшумна, слышу эту песню. Притопываю ногой и думаю о маме, о том, какой она была в те редкие солнечные минуты, когда нечто нежно ею любимое вытаскивало ее из раковины, почти буквально. Или как мы с Горошинкой кружились вокруг нее, точно две луны, купаясь в теплых лучах ее радости.

В то время как я пою и представляю ее, в моей голове начинают звучать голоса из группы, и на меня как будто опускается огромная тяжесть. Она проходит сквозь меня, с головы до ног. Такое чувство, что еще немного — и я рухну под ее весом. Я делаю шаг вперед и чувствую, как мое тело прибивает обратно к забору. И я уже жду удара, но его не происходит, потому что забора больше нет.

Я падаю прямо на дорогу. Машина резко сворачивает, сигналит и проносится мимо меня. Я выползаю снова на тротуар и жду, пока мир вокруг перестанет раскачиваться. У меня во рту привкус крови.

— Ты в порядке? — Это та самая кудрявая девчонка, которую я встретила на вечеринке Рисс. Мишель, юная и румяная. Получилось. — Эй?

— Да, я не знаю, что случилось. Споткнулась, кажется, — говорю я. По улице проносится звук песни «O’Jays», и я оборачиваюсь ему вслед.

— Идем. — Мишель подхватывает меня под руку. — Мистера Люпо нет, мы хотим включать радио погромче и повеселиться, пока есть возможность. Только девочки.

— Если только я не помешаю. — Не знаю, почему я говорю это, что я буду делать, если она внезапно решит, что я навязываюсь, и передумает?

— Не-а, идем! Рисс надеялась, что мы еще разок потусим с тобой.

Мой желудок нервно сжимается, у меня такое чувство, будто это мой первый день в школе. Буду ли я по-прежнему нравиться ей?

Есть что-то почти праздничное в том, как Мишель распахивает зеленую дверь, которая до этого была приоткрыта и подперта кирпичом, чтобы впустить внутрь немного солнца и свежего воздуха.

— Смотрите, кого я подобрала на улице!

Мишель подталкивает меня вперед. Меня захлестывает смущение, а сердце замирает, прежде чем я набираюсь мужества и смотрю на нее. Как все это странно! Как странно то, что я скучала по ней, по моей маме, этой незнакомке, женщине, которую я едва знаю и ради спасения которой сделаю что угодно.

— Луна! Ты вернулась! — Рисс спрыгивает с кресла у швейной машинки, подлетает ко мне и обнимает. — Я все время думала о тебе с той ночи. Я все никак не могла понять почему, но что-то просто сводило меня с ума, а потом, часа в два ночи, до меня наконец дошло. Так, где же…