Ознакомительная версия. Доступно 20 страниц из 99
– Вот,– Тетя Дженис вручила мне толстенную картонную папку с истрепанными бумагами. На корешке чернели фломастерные буквы: «ВД». Папка была бордовая, но корешок выблек до серого.
– «Вэ-Дэ»? – спросил я.
– «Воронья дорога»,– тихо ответила Дженис, глядя на папку, которую я теперь держал в руках.
Я не знал, что и сказать. Пока раздумывал, она подняла свои ясные очи, окинула взглядом стены и пожала плечами.
– Да, понимаю, это выглядит сентиментальным.– И улыбнулась.
– Нет,—сказал я.—Это… это…—напрашивались слова «прекрасно» и «замечательно», но они показались мне неуместными,– …нормально.– Я взял папку под мышку, кашлянул, чтобы прочистить горло.– Ну что ж…
Тетя Дженис уже сняла куртку, оставшись в блузке и вельветовых брюках. Она пожала плечами:
– Кофе будешь? Может, чего покрепче?
– Ну…– протянул я и глубоко вздохнул.– Если ты не устала.
– Не устала,– сложила она руки на груди.– Я засыпаю поздно, в это время обычно читаю. Есть виски.
Она взяла мою куртку, налила мне виски.
Я сел на огромный и удивительно мягкий старый диван. Он был вроде коричневой кожей обтянут, но кожей не пахло – наверное, запах давно выветрился. Я поднял стакан с виски:
– Твой ход.– И подумал: «Как будто в шахматы играем».
– Пожалуй, пропущу, если придется тебя домой везти.
– Ну, я и прогуляться могу,– отважно улыбнулся я.– Тут мили три-четыре, не больше. От силы час пехом. Ты ведь мне одолжишь зонтик? А может, ночной автобус подвернется. Короче: наливай себе виски, садись и чувствуй себя как дома.
Она рассмеялась:
– Ладно, уболтал.– Подошла к столику, на котором стояли бутылки, налила себе. Где-то вдали звучал голос города: трели автомобильной сирены.
– Хочешь, оставайся,– сказала тетя Дженис, медленно затыкая бутылку пробкой.
Повернулась, облокотилась о стол и, потягивая из стакана, посмотрела на меня.
– Нет, если не хочешь – не надо. Я вовсе не стремлюсь, чтобы ты решил, будто я тебя соблазнить пытаюсь.
– Да ладно…– Я водрузил стакан на журнальный столик – плод фантазии маниакального дизайнера мебели – и упер руки в бока. Не самая естественная поза для сидящего, ну, да не важно.– Я ваще-то надеялся, типа, ты этого хочешь.
Она посмотрела на меня и нервно хохотнула, и я подумал было: «Ясно, проехали». Но она повернулась спиной к столику, поставила на полированное дерево стакан, сцепила руки за спиной и потупила взгляд; ее голова была чуть повернута влево. Тяжесть тела приходилась на левую ногу, чуть согнутую в колене. Я заметил, что тетя Дженис улыбается.
Где-то я уже видел эту стойку… Когда поднялся с дивана и подошел к тете Дженис, вспомнил: в точности так же стояла Гарбо в «Королеве Кристине», когда жила в лучшем гостиничном номере с Джоном Гилбертом (роль испанского посла), который вплоть до этого мгновения не понимал, что переодетая Гарбо – женщина, а не мужчина. Она как ни в чем не бывало начала раздеваться и добралась уже до рубашки, а Гилберт сперва отворачивается, потом снова поворачивает к ней голову и приглядывается, а она принимает такую вот позу, и тут он наконец смекает.
Подходя к тете Дженис, я вспомнил, что «Королева Кристина» – любимая кинолента дяди Рори.
Какая это была ночь… из тех ночей, когда между занятиями любовью не спишь, а только ненадолго задремываешь и когда уже решаешь: нет, теперь точно все, финита… но надо же ей сказать «спокойной ночи», а это означает поцелуй и новые объятия, и каждое прикосновение влечет за собой новое, еще слаще, а поцелуи в щеку или шею смещаются к губам, и губы размыкаются, и языки встречаются… Случайное касание превращается в ласку, ласка – в объятие, а объятие – в случку.
Ночью она повернулась ко мне и сказала:
– Прентис?
– М-м-м… гм?
– Ты думаешь, Рори… на вороньей дороге? Думаешь, его больше нет?
Я повернулся на бок, погладил ее; ладонь прошлась с бедра на плечо и вернулась.
– Чес-слово, не знаю.
Она взяла мою ладонь, поцеловала.
– Иногда я думаю, что он мертв, иногда – что, наоборот, скоро даст о себе знать. Знать бы, что с ним…
Сквозь шторы просачивалось чуть-чуть света – я видел, как вздрагивает ее голова.
– Я не знаю, потому что люди иногда совершают поступки, которых от них просто не ждешь.
У нее надломился голос, голова вдруг повернулась; тетя Дженис уткнулась лицом в простыню. Я придвинулся, чтобы обнять, утешить. Но она ответила крепким поцелуем и забралась на меня.
До сего момента я предавался мучительной борьбе с дрожью, болью и полным изнеможением всех мускулов. Тело кричало мозгу, что более не в силах терпеть эту пытку; мозг соглашался: надо абстрагироваться и уменьшить расход энергии. Но, с другой стороны… какого черта?!
«…Все твои правды и все твои неправды, все твои несуразицы и все твои суразицы, все твои шики и все твои шпики соединяются и сливаются в единый звук: и смех, и стон, и вопль, и вздох, и повторяется он вечно, и на любом известном тебе языке несет он тот кратчайший смысл, который только и нужен тебе. И этот смысл предельно прост – он лишь оброс сложностями по пути. "Существуй",– говорит тебе Вселенная, и она не толкает тебя никуда и не тащит, если сам этого не позволяешь. "Вселенная, дай мне влиться в твой бешеный хаос",– говоришь ты. И вливаешься…»
Все это она произносила уже сонно; ладонь, неторопливо ерошившая мои волосы, обмякла. Бормотание прекратилось, тихие слова уже не звучали в темной комнате.
Наверное, это слова Рори. Может, просто мантра для отсрочки эякуляции – более пристойная, хоть и слегка нарциссическая, альтернатива Лъюисовым думам о сборке кухонного гарнитура. Наверное, она спросила однажды, о чем он думает, занимаясь с ней любовью: оказывается, чтобы подольше доставлять ей удовольствие, он про себя читал собственные опусы. Она убедила его читать вслух, и это превратилось в ритуал.
– Мне всегда… всегда это нравилось,—тихо проговорила она и прильнула ко мне поудобнее.
– Гм…– произнес я и услышал, как изменилось ее дыхание. И прошептал:
– Спокойной ночи, Дженис.
– Спокойной ночи, Рори…– шепнула она.
Я не знал, что и думать, какие испытывать чувства. В конце концов зевнул, натянул на нас обоих пуховое одеяло и улыбнулся, глядя в темноту.
Засыпал в раздумьях: блин, что же сподвигло дядю Рори написать эти нелепые, непостижимые слова: «все твои шики и все твои шпики»? Ну, «ши-ки» – куда ни шло, это из той же оперы, что и «суразицы». Но при чем тут эти чертовы шпики?
А еще меня покалывала совесть. Некогда я взял за железное правило: без гондона нет поебона! Мы с Дженис обошлись без презерватива. Правда, она вставила колпачок, но он, если верить буржуазной прессе, от СПИДа не спасает. Как ни крути, я вступил в случайную – пусть и бурную – связь с женщиной, о которой восемь лет ничего не слышал. Да за это время она черт-те что могла подцепить!
Женщина, правда, утверждала обратное. Может, она и сама в это верила, но ведь есть на свете хвори, которые убивают не сразу, а этак годков через десять.
Ладно, что сделано, то сделано. А чему быть, того не миновать.
Я уснул.
Среди ночи глаза мои раскрылись по собственной воле, и в мозгу прозвучали слова: «Все твои пшики». Опечатка, вот в чем дело.
И я мигом провалился обратно в сон.
Глава 6
Кто сидел, кто стоял, кто лежал в растрескавшемся коническом пне старого броха [42], и все озирали вовсе даже и не старую, но такую же заброшенную, совсем уж никому не нужную квадратную котловину верфи для строительства буровых платформ. Ни одна платформа здесь так и не была сооружена. В небе пел жаворонок – крапинка на фоне синевы; его тонкий голосок выводил заливистые трели.
– Мистер Макхоун, ну пожалуйста, расскажите.
– Да, пап, объясни.
– Дядя Кен, пожалуйста! Ну пожалуйста.
– Ага, мистюр Макхоун, че это такое?
