За две монетки (СИ) - Дубинин Антон

Московское метро было красивым. Даже, можно сказать, очень красивым — по сравнению с римским и шире, и выше, и помпезнее. Однако Марко зарекся говорить об этом со своим спутником: еще по дороге в окно разглядел интересную станцию с колоннами как цветы — но промолчал. Потому что стоило еще дома сунуть нос в схему метро, раздумывая, как им ехать до центра, и высказаться — мол, какое же большое оно, вот это да! — как компаньо фра Гильермо наморщил нос:

— Парижское еще гаже. И еще запутанней.

Ну и что тут ответишь?

А главное — зачем?

Поднимаясь по эскалатору, Марко назло товарищу щелкнул фотоаппаратом. Смешные круглые фонари. Панорама станции, как ее, «Проспект Маркса». Ну и пусть кадр точно не получится — с собою две запасные пленки.

Марко честно щелкал кнопкой камеры. Ррраз — красная громада музея Ленина. Рраз — панорама Красной площади, вполоборота — Гильермо в кепке, как раз недовольно отвернувшийся в сторону, но против света получится отличный невнятный силуэт товарища-иностранца. Рраз — мавзолей с почетным караулом; на чугунных черных цепях стайками щебечут малыши, как птички на проводах. Часовые с каменными, ничего не выражающими лицами смотрят перед собой; если достоять до смены караула, увидишь, как они, удаляясь, смешно задирают ноги — тот самый «римский» шаг, ногу почти горизонтально поднимают, а потом резко опускают, — по словам бабушки, сам дуче заимствовал у Гитлера этот шаг в качестве строевой находки, а коммунисты зачем-то переняли для себя. Нужно непременно посмотреть на эту потрясающую клоунаду и заснять для бабушки! Ррраз — кремлевские темные ели, зубчатый край стены. Рраз — алые звезды… мда… а что поделаешь. Рраз — многокупольный храм Богородицы, именуемый также собором блаженного Василия, а блаженный — это не то, что у нас, не беатификация; у православных beato значит — сумасшедший ради Бога, от себя отказавшийся. Ну, примерно как Алексей — Божий человек, или с кем это еще можно сравнить? Может, с ранним Франциском… Когда он брата Руфина посылал нагишом проповедовать ради его смирения, и другие схожие истории.

Гильермо честно кивал, не слыша почти что ни слова. Восхваляемый Марко храм был похож на огромный свадебный торт — Бог весть, что такое. Чем дальше, тем больше его всячески ломало и тошнило от огромного города, от нарочито большевистского его уклада, от постоянных звезд, от красного цвета: слишком близко оказывался некий компаньо Рикардо Пальма, который здесь бы чувствовал себя как дома — с газетой «Унита» под мышкой, почти читавший Грамши, почти знавший лично Тольятти. Эти красные звезды выше крестов, символ торжествующего материализма, точно пришлись бы ему по душе.

— Красиво, правда?

— Не люблю я большие города, — невпопад ответил Гильермо, почему-то вдруг ясно увидевший летний задворок Вивьера с яркими южными тенями, с цветами в кадках, растрескавшимися каменными стенами наполеоновских времен, с голосом одинокой птицы где-то среди дикого винограда над головой — грозди по крыше, по голубым деревянным ставням… — Слишком большой он для меня.

— Рим же тоже большой.

— Рим хотя бы древний. Там камни рассказывают — о тех же первомучениках рассказывают и о первых Папах. А тут кругом советский новодел.

— Так Кремль московский как раз древний! — возмущенно вступился Марко, ныряя носом в постоянно раскрытый путеводитель. — Вот храм Покрова — одна тыща пятьсот шестьдесят один… Лобное место — эта круглая штуковина, кафедра такая, откуда объявляли приказы царей — тыща пятьсот тридцать четыре…

Гильермо, родившийся в двухтысячелетнем городе с тремя тысячами жителей, где первый христианский епископ появился в третьем веке, только дернул плечом, не желая ввязываться в ненужный спор. Он и не думал, что когда-нибудь встретит город, по сравнению с которым ему Рим покажется прекрасным.

Так что он даже обрадовался, когда Марко обратил внимание на великий российский магазин — надо же, какое дурацкое название, государственный супермаркет — навроде галереи Уффици раскинувшийся напротив мавзолея. Это, по крайней мере, причина отвлечься и развлечься; а матушке будет приятно получить из Москвы что-нибудь простое и ненавязчивое, фарфоровую тарелку с видом города или художественный альбом. Помнится, сама святая Бернадетта, прослышав, что ее портрет продают в Лурде за пару сантимов, улыбнулась: «Хорошо, мол, больше я и не стую». Но маме будет приятно, а молодой отец Гильермо-Бенедетто некогда был и вовсе счастлив, принимая из ее рук алый крест-сердце Шарля де Фуко.

Так и получилось, что к половине седьмого вечера Марко стал гордым обладателем коллекции предметов, при одном взгляде на которые — на любой из которых — его спутник начинал зримо противостоять пресловутому эстетическому коллапсу.

Кроме открыток, которые даже и считать было бесполезно, Марков рюкзачок отяжелел на четыре статуэтки олимпийского мишки (коричневые золоченые зверюги стоили каждый по четыре рубля, о чем бывшему синдику еще предстояло узнать!) Две статуэтки девицы с косой, в кокошнике и тоже с олимпийскими кольцами на животе; полотенце с русскими петухами и с олимпийской символикой посредине; скатанные в трубку плакаты в количестве пяти штук, один особенно ужасный — с девицей (той самой?) в кокошнике, с тарелкой не то блинов, не то монет, Welcome to Moscow; книжка с… кажется, с Пиноккио на обложке (вот уж чего точно не найдешь во Флоренции!); два художественных альбома — с видами Москвы и бабушкина Петербурга, то есть, конечно, Ленинграда (каждый ценою в половину месячного содержания брата-священника); полотенце и кухонный фартук опять-таки с олимпийскими кольцами и стилизованным изображением, кажется, Кремля (Джованна любит на кухне возиться); фарфоровая тарелка с сеятелем (Роти бы обзавидовался, а Жонас бы застрелился) [11]; еще набор тарелок — шесть штук — каждая с красным петухом в сапогах (это племянникам)… Еще две русские куклы-матрешки — вернее, два набора, одна в другой, всего восемь круглощеких деревянных дамочек, и еще с десяток мелких, с палец, не разбирающихся, но таких же круглощеких и сарафанно-цветочных.

А еще прибавилась пригоршня — а может, даже две — значков с олимпийским мишкой. Гильермо едва не застонал, когда Марко, остановившись на минутку, принялся прикалывать особо ценные экземпляры себе на рюкзак. Мишка коричневый, мишка золотой. Мишка на фоне земного шара. Мишка с рапирой. Мишка на коне. Мишка с футбольным мячом. Мишка с натянутым луком. Мишка одетый. Мишка обнаженный (уходи, синьоре Гойя, ты тут неуместен!)

И это бы все ничего! Гильермо, честно купивший для матери тоненькую книжку с фотографиями Москвы, должно быть, собрал все свое терпение и милость — и стойко молчал. Лишь разок намекнул, что если они хотят немного посмотреть сам город, а не только внутренности универмага, неплохо бы этим заняться, пока не наступила ночь. Марко со всем согласился, сияя, как медная начищенная монетка — после чего немедленно улизнул («Сейчас, пара минут, последняя покупка!») Но когда Марко, оставивший собрата не на две, а на все десять минут в тоске и головокружении в русскоговорящей толпе, прижавшимся к стене в тоскливой панике агорафоба, вновь объявился с чем-то большим в руках… Большим, треугольным, запакованным и перевязанным, как египетская мумия, и подозрительно напоминающим…

— О Господи! Что это?! — он вскричал, как раненый, так что на застывшую пару интуристов оглянулись все, кто был поблизости.

— Это? Инструмент же, — Марко смущенно улыбался, вращая нелепую штуковину в руках. — Это балалайка! Ленинградского завода. Для брата. Хорошая!

У Гильермо стало такое лицо, будто он подавился чем-то очень острым. Например, красным кайенским перцем.

— Балалайка? Ленинградского… завода?

— Ну да. Сувенир! Для брата! Она и строит вроде неплохо…

Твердо решивший полтора часа назад наплевать на присутствие компаньо фра Гильермо, Марко стойко пытался улыбаться и смотреть наивными глазами невиновного. Его бывший наставник, а ныне соций жег его взглядом глаза в глаза — не то презрительным, не то яростным, как он раньше и помыслить не мог — и было совершенно ясно, что Марко повинен во всем. Несчастная балалайка для Симоне… гори она… ГУМ вдруг оказался очень маленьким и очень темным. Твердый и независимый Марко был совершенно не готов, чтобы на него так смотрели. Чтобы, черт возьми, на него так смотрел именно этот человек.