Письмо из прошлого - Коулман Роуэн

— Это будет несколько тяжелых дней, — говорю я вместо всего этого, тщательно подбирая слова. — Я всегда думала, что однажды мы вернемся сюда все вместе, ты, я и мама с папой. Всегда думала, что все это кончится, разрешится как-нибудь, ей станет лучше и она будет наконец счастлива. Но я никогда не думала, что в итоге она…

— Покончит с собой, — заканчивает за меня Горошинка.

— Боже… — Я опускаю голову, чувствуя, как к горлу подкатывает знакомое тошнотворное чувство вины. — Как это может быть? Как это все может быть правдой? Я и подумать не могла… Но должна была! Я должна была… но ей ведь стало лучше, она похорошела, стала спокойнее. Я не имела права расслабляться.

— Может, это и хорошо, — заметила Горошинка, — что мы ничего не сделали.

— Как ты можешь так говорить?!

— Могу. Потому что она просто устала притворяться. Все наше детство она улыбалась — ради нас, ради папы. Она совсем измучилась, но терпела, потому что любила нас. Я не пила целый год, ты получила докторскую степень и собиралась переехать к Брайану. Папа узнал, что не болен раком. Ты не понимаешь? Она подумала, что, раз теперь у нас у всех все хорошо, она может наконец-то уйти. Не понимаешь, что именно поэтому она казалась счастливее? Просто почувствовала, что скоро всем этим мучениям настанет конец.

Я не знаю, что на это ответить, поэтому молчу.

— Виделась с Брайаном? — Горошинка с легкостью перескакивает с одной невыносимой темы на другую.

— Нет, — качаю я головой. — Но я рада, что мы с ним не виделись. Он не тот человек, с которым хочется общаться, когда у тебя… сложный период.

Горошинка фыркает.

— Сложный… Да уж, наша мама покончила с собой — тот еще «сложный период». Беру свои слова назад, ты прекрасный ученый, анализировать — так до последнего!

Возможно, боль, причиненная ее словами, проступает у меня на лице, потому что она тут же снимает очки и наклоняется ко мне.

— Я не это имела в виду, прости, — говорит она. — В любом случае хорошо, что ты узнала, какой он хлюпик, прежде чем выскочила за него замуж. Всегда важно знать, что человек не сбежит от тебя в трудный момент, а он, ну… сама понимаешь.

Да уж, понимаю. В день маминых похорон я узнала, что Брайан уехал в отпуск в Озерный край с другой женщиной. Это ранило меня, однако не так сильно, как должно было. А ведь мы, в конце концов, два года были вместе и даже собирались пожениться. Но я пребывала в таком оцепенении, что это мелкое предательство каким-то образом просто прошло мимо меня. И только когда я ушла от Брайана, поняла: как бы он мне ни нравился и как бы я его ни уважала, все равно никогда не любила, и он прекрасно об этом знал. Когда я перебираю в памяти наше прошлое, начинаю сомневаться, что и он меня любил. Я скорее очаровывала его, была нетипичной женщиной, аномалией, нейробиологом, и ему это нравилось. Я занималась самой точной из наук и была твердо уверена в том, что пол в этом деле не помеха. Пусть даже бóльшая часть того мира, в котором я жила, и была уверена в обратном.

Теперь я знаю, что тянулась к нему, потому что мне казалось, что он меня понимает. Я думала, что мы с ним на одной волне, но это было не так. Ему нравилось не то, что мы похожи, ему нравилось копаться в том, в чем мы были не похожи. К тому же, возможно, все стало намного хуже после того, как я раскрыла ему свою тайну. Не стоило этого делать. После смерти мамы со мной начало происходить нечто странное. В последний раз такое было только в глубоком детстве. Я все чаще и чаще стала видеть… очень странные вещи.

Невероятные. Вещи, которых быть не может.

Глава 2

У тебя нет времени сходить с ума — вот что я себе повторяю. Ты нужна слишком многим людям. Поэтому давай просто не будем дурить. Не надо. Это жестко, но другого выхода у меня просто нет. За помощью обращаться бессмысленно. Новости о том, что у меня проблемы с психикой, облетят научное сообщество за несколько часов. И без того сложно работать в этой сфере, будучи женщиной, к тому же женщиной, которой нет и тридцати лет. Не хватало еще нового повода поставить мою компетентность под вопрос. «Чокнутая с чердака» — вот как они будут называть меня за спиной. Если у меня найдут какое-то расстройство, Брайан уже сказал, какие лекарства мне при этом могут назначить и что они со мной сделают. Они лишат меня способности думать и анализировать.

Даже если это не безумие, а просто побочный эффект какой-то болезни… что ж, у меня все равно нет времени болеть. Лучше просто не думать об этом, придерживаться веры во власть разума над материей. Или антиматерией. Физики поймут. Это смешно.

Нет, со мной все в порядке. Такие моменты бывают, они быстро приходят и так же быстро уходят. Это не более чем вспышка солнечного света на стекле. Если ситуация ухудшится, я подумаю обо всем этом снова, но пока что все хорошо. У меня нет никаких голосов в голове. Брайан считает, что это какой-то особый вид эпилепсии, и даже хотел запихнуть меня в аппарат МРТ, но я не позволила, потому что не хочу узнать что-то такое, на что нужно будет как-то реагировать. Однажды он рассказал мне историю о парне из Франции, который мучился из-за крошечных, но совершенно безжалостных спазмов головного мозга, из-за которых жил в постоянном состоянии дежавю, как будто снова и снова переживал каждый момент прожитой жизни. Во вселенной внутри нашей головы куда больше загадок и тайн, чем в той, которую я пытаюсь постичь всю свою жизнь, и в то же время я понимаю, что на базовом уровне эти вселенные ничем не отличаются. И я не позволю каким-то таблеткам разорвать мою связь с тем, что по-настоящему важно.

Сосредоточься на том, что нужно сделать. Сосредоточься на том, что происходит, на каждой секунде, на окружающей жизни. Сосредоточься на Горошинке, на том, что она здесь, с тобой. На том, что нужно сделать. Я стараюсь как можно чаще смотреть на мир через объектив папиной камеры, потому что — и у меня нет объяснения почему — эти… моменты… не происходят, когда я смотрю в объектив. Как будто он отфильтровывает иллюзии.

Так что сосредоточься. Немедленно.

У тебя действительно нет времени сходить с ума. Потому что мы только что прибыли на место.

Наше такси замедляется и останавливается перед пансионатом — единственным местом, где мы могли бы остановиться, решив отправиться в эту поездку. Именно в этих декорациях разыгралась история любви моих родителей. Именно в этом месте остановился и мой отец, когда в рамках своего первого фриланс-проекта по фотографии впервые приехал в Бей-Ридж в компании со съемочной группой и актерами фильма «Лихорадка субботнего вечера». Это был первый и последний фильм, на съемках которого он побывал, снимая все, что происходит за кадром. Когда мы с моей младшей сестренкой были детьми, то видели этот фильм по меньшей мере тысячу раз, хотя на самом деле нам было рановато его смотреть.

— Мама с папой наверняка миллион раз бродили по этим улицам, — говорит Горошинка, когда мы выбираемся из такси и потягиваемся, поднимая руки к небу и разминая наши уставшие, затекшие во время поездки тела. — Они могли целоваться прямо здесь, вот на этом тротуаре, под этим деревом… Эй, а это не то дерево?

— Да нет, не та улица, — отзываюсь я. Я знаю точное расположение знаменитого дерева, потому что оно — первое в списке тех мест, которые я хотела разыскать. Я хочу узнать, живо ли еще это дерево, и сфотографировать вырезанные на стволе имена мамы и папы.

Пока Горошинка расплачивается за такси, я подношу камеру к глазам и пытаюсь воспроизвести один снимок из папиных альбомов. Раньше я частенько его разглядывала.

Тогда это заброшенное здание было аккуратным и красивым, гордым и дисциплинированным — это проявлялось даже в том, как аккуратно цветы герани торчали из горшков. Теперь же пансионат миссис Финкл выглядит уставшим и сгорбленным. Некогда чистая бело-голубая краска на стенах местами отслоилась и потрескалась, голубой превратился в серый, а белый пожелтел, точно зубы курильщика. Но, несмотря на это, в воздухе витает любовь — этот дом все еще кто-то любит. Я опускаю камеру, и внезапно в кадр попадает то, чего нет на папиной оригинальной фотографии, — статуя Девы Марии. Она кособоко стоит на подоконнике у двери. Краска на ней почти полностью выцвела, благостно сомкнутые руки потрескались и побились, а глаза побелели и ослепли. В объективе или вне объектива, кажется, она вполне реальна.