Инфракрасные откровения Рены Гринблат - Хьюстон Нэнси

Они наконец доели отвратительные слишком сладкие казенные булки и допили псевдоапельсиновый сок, но подумывают о второй чашке кофе — на сей раз не капучино, а просто с молоком. Рена идет к стойке сделать заказ, и патрон с плохо скрываемым раздражением отвечает, что капучино и кофе латте ничем друг от друга не отличаются. Ей приходится обговаривать детали — две большие чашки черного кофе и два горячих молока отдельно, — и она берет верх в споре. Отец и Ингрид пребывают в состоянии грогги.

— Ты знаешь итальянский?! — восклицает Ингрид.

«Разве это знание? — думает Рена. — Просто чужих, незнакомых людей меньше стесняешься, вот и болбочешь, если припрет».

— Тебе легко быть полиглоткой! — Ингрид не дают покоя лингвистические таланты падчерицы. — Замуж ты выходила за иностранцев, а благодаря профессии объехала все четыре стороны света.

Иными словами, никакой твоей заслуги тут нет! — ехидничает Субра.

«Это точно, — вздыхает Рена. — И бесполезно в сто первый раз напоминать, что четыре моих мужа — гаитянин Фабрис, камбоджиец Ким, сенегалец Алиун и алжирец Азиз — франкофоны и обязаны этим благородным французским колонизаторам. Кстати, мои квебекские любовники — преподаватели, дальнобойщики, официанты и другие разгребатели всяческого мусора — говорили по-французски. И пели тоже Tʼes belle, Donne-moi ип p’tit bec, Chu tombé en amour avec toué^[11]. Я предпочитала их англоговорящим соседям и одноклассникам, слишком здоровым на мой вкус. В сексе они были прилежны, как в беге трусцой (кроссовки чаще всего снимали), в самый разгар действа задавали вопросы насчет природы интенсивности получаемого удовольствия, а после оргазма сразу вставали под душ!»

С тех пор английский действует на тебя, как холодные обливания? — интересуется Субра.

«Ессо^[12]! Я не франкофилка, а франкофонофилка — питаю иррациональную слабость к французскому языку во всех его воплощениях… Но и с итальянским справляюсь идеально».

— Забавно слышать выражение «четыре стороны света», — тихо произносит Симон.

— Это просто фигура речи! — обижается Ингрид.

— Конечно, дорогая, — соглашается Симон. — Фигура речи времен Христофора Колумба. До него люди думали, что Земля плоская.

Рена решает вмешаться:

— Давайте наконец выйдем на улицу…

«Они не могут отказаться, — говорит она Субре. — Не могут ответить: Знаешь, Рена, мы вообще-то приехали в Тоскану, чтобы всю неделю просидеть в номере средненького отеля с окнами во двор!»

Рена много лет не расстается с воображаемой старшей сестрой, которая одобряет все ее высказывания, смеется над всеми шутками, проглатывает все вранье (даже наглую ложь насчет брака с Азизом!) и гасит все страхи.

Cro-Magnon^[13]

Через полчаса они выходят на улицу Гвельфа.

Увидев Симона в бейсболке цвета электрик и Ингрид в спортивной розовой куртке, Рена прячет раздражение. «Ладно, я выпью эту чашу до дна, — думает она. — И нечего краснеть, раз уж мы так живем…»

Первая точка маршрута — церковь Сан-Лоренцо, но через несколько шагов ее отца привлекает нечто в соседнем дворе. «Что он там узрел?»

— Что он увидел?

— Ноги, — отвечает Ингрид.

— Ноги?

— Да, — кричит Симон. — Идите сюда, скорее!

У Ингрид и Рены нет выбора, они подчиняются.

За грязным стеклом мастерской действительно стоит пара ног.

— Странно, правда? Как думаешь, что это такое?

«Да не знаю, я, папа, и какая, к черту, разница?! Флоренция — не эти ноги!»

Женщины подходят еще ближе. Ничего не скажешь, зрелище странное: ноги босые, через дырки видно, что они внутри полые, а сверху обмотаны шкурами разномастных животных. Но самое удивительное заключается в том, что ноги эти подняты вверх, слегка согнуты и разведены в стороны.

— Кажется, это поза роженицы, да, папа? — спрашивает Ингрид.

— Да, милая. Только ноги мужские! — отвечает Симон.

— Не хочешь сфотографировать, Рена?

— Меня не интересуют странные вещи!

Вот как? — Супра снова копирует интонацию Ингрид. — А триста пятьдесят «Дочерей и сыновей шлюхи» — это, конечно, не странно. Мафиози, хулиганы, трейдеры, спящие обнаженные — это в порядке вещей?

Рена пытается рассмотреть пространство за ногами, в глубине мастерской… и вдруг отшатывается с громким криком.

— В чем дело?

В нескольких сантиметрах от ее лица лежит на спине живой человек. С яркими карими глазами, чуть желтоватыми зубами, приплюснутым носом, низким лбом, рыжей бородой, волосатыми руками… Живой кроманьонец.

«Да нет. Ой, и правда. — Рена чувствует жар его тела. — Нет, не может быть! А вот может!»

Симон указывает на пыльную картонку на двери мастерской: «Изготовление чучел. Заспиртовывание».

— Восковая фигура, — предполагает Симон. — Полуфабрикат. Для Музея естественной истории, например. В данный момент мастер отделывает ноги, на которые потом и поставит торс.

— Ничего не выйдет! — безапелляционным тоном заявляет Ингрид.

— Еще как выйдет, будет стоять, как будто наклонился над костром.

Разрешив, хоть и приблизительно, тайну ног, они прилежно продолжили свой путь, но дикарь остался с Реной. Он не дает ей покоя. «Что это? На что похоже? Почему тревожит меня из своего далека?»

Симон неожиданно останавливается.

— Интересно, что чувствовала пещерная женщина, когда пещерный мужчина хватал ее за волосы и тащил по тропе, чтобы поиметь в пещере?

Рена вежливо смеется, подавив тяжелый вздох.

— Вряд ли это было приятно, — не успокаивается ее отец. — Острые камни, корни и колючие ветки раздирали спину до крови. После дефлорации она совсем коротко обстригала волосы, подавая знак другим мужчинам: перепихнуться можем, но за волосы тащить — ни-ни!

Рена подхватывает почти неосознанно:

— Мне вот что непонятно: зачем было тащить ее в пещеру? Почему он не мог взять свою добычу на свежем воздухе? Неужели кроманьонцы отличались таким целомудрием? Или уже тогда занятия любовью считались сугубо частным делом?

Ингрид молчит — упрямо, напоказ. Она терпеть не может подобные шутливые диалоги. Считает ненормальным, когда отец с дочерью уподобляются ровесникам и отпускают гривуазные шуточки на тему секса. Попробовала бы она сказать нечто подобное своему папе! Даже подумать страшно! Одно сомнительное словцо — и он взглядом обратил бы ее в камень. Именно так. В камень.

А Рена разошлась и продолжает развивать тему доисторического соития:

— Ну почему мужик волочил даму сердца на ложе любви за волосы? Разве она не хотела предаться утехам плоти? Мне кажется, что зарок девственности возник позже, в эпоху неолита.

Одно я знаю точно, — Субра снова передразнивает Ингрид, — тебя ни одному мужчине не пришлось бы тащить в койку за волосы. That Rena is boy-crazy!^[14]

«О да, — соглашается Рена. — Стоит особи мужского пола положить мне руку на бедро, и я теряю силу воли, кровь бурлит, как ртуть, кожа отращивает миллион крошечных сверкающих чешуек, ноги превращаются в рыбий хвост. Я становлюсь сиреной. В желании мужчины, в его… властности… есть нечто гипнотическое. Чувство, что он выбрал тебя, именно тебя в этот самый момент, ужасает и пьянит! Пещерная женщина наверняка испытывала те же сладостные ощущения…»

Они идут дальше. Через пятьдесят метров Симон останавливается.

— Возможно, ей даже нравилось, — предполагает он. — Возможно, ее мозг вырабатывал столько эндорфинов, что она и боли не чувствовала. Как факиры, которые умеют ходить по углям.

— Охотно верю, — соглашается Рена.

— А может, факиры начинают чувствовать боль потом? — неожиданно вмешивается Ингрид. — И ожоги залечивают тайком, без свидетелей. Согласен, папочка?

— Нет-нет! — восклицает Симон. — О факирах написана куча книг. На подошвах их ног никто ни разу не обнаружил ни единого ожога, ни даже маленькой ранки. Это точно!