Синдром разбитого сердца - Минкина-Тайчер Елена Михайловна

Задавать вопросы Антон не посмел, танцевать чертов вальс, последовавший за ритмами, категорически не умел. Так и болтался рядом, так и пялился, пока она сама не рассмеялась и не предложила проводить ее к стоящему в конце общей застройки домику. И не знал, совсем не понимал тогда, что началась потрясающая, ни в каких фильмах не виденная страница его собственной жизни.

А в ту ночь он просто не смог уснуть. Кто бы смог, когда в руке оставалось ощущение ее пальцев, а на щеке – легкое дуновение? Словно аромат влажной травы. Мужики-соседи слаженно заливисто храпели (дуэт гармошки с контрабасом!), пахло носками, мокрыми грибами, чужими постелями. Антон выбрался на свежий воздух и пошел, подрагивая от сырости и почти не разбирая в темноте, куда ведет в зарослях кустов узкая дорожка. Воистину, куда глаза глядят. Пахло травой и цветами; на тропинку выскочил лягушонок и чуть не нырнул, дурашка, под огромный мокрый башмак; ромашки росли охапками, словно заранее заготовленные букеты. И не требовалось большого ума, чтобы догадаться, куда глядели его глаза. В окошке знакомого домика горел слабый огонек. Еле заметный, словно кто-то забыл задуть свечу. Антон, борясь с желанием заглянуть, постоял в темноте, потом все-таки подтянулся к окну, но ничего не увидел за плотно задернутой занавеской и сел на ступеньку у двери. Счастье, что никто не мог разглядеть в темноте этого двухметрового идиота, жалкого молокососа в грязных ботинках! Антон сидел и сидел, совершенно закоченев, только в груди пекло и громко колотилось сердце, отдавая почему-то в живот, и он почти не удивился, когда открылась дверь.

– Почему ты впустила меня тогда?

– Как я могла не впустить такого замерзшего ребенка? Сразу бы расплакался – скажешь, нет?

– Не расплакался бы, а просто умер.

Горячая щека на его щеке, теплые руки обнимают, прижимают к себе, так, что он перестает дышать, кожа немеет от прикосновения к ее обнаженной груди, мокрая одежда падает на пол. Кажется, он стонал и плакал, или она нарочно придумала потом, чтобы подразнить? Не любила пафос, навсегда отучила его от восторженных слов и громких объяснений. И не то чтобы он был совсем зеленый – еще прошлой зимой попробовал земной любви или, проще сказать, трахнулся с одной девчонкой из студенческого общежития, вполне удачно трахнулся, но близко не почувствовал такого сладостного, почти обморочного упоения, как случилось с ней. И продолжало случаться каждый раз, вновь и вновь, и невозможно было ни насытиться, ни оторваться.

Много позже Антон спросил про мужа.

– Ты не вспомнила о нем тогда? Не о том, что он может узнать и разозлиться, а просто о нем?

– Я вспомнила о детях, о своем возрасте, о незапертой двери и рассвете за окном. Только не о нем. Знаешь, я не чувствую никаких обязательств перед мужем, хотя мы и живем вместе. Почему? Хорошо, я тебе расскажу почему.

У меня было очень уютное детство, добрые мама и папа, чудесная учительница литературы – то есть все, чтобы вырасти прекраснодушной идиоткой, читать по ночам стихи и верить в единственную на всю жизнь любовь. Такая вот светлая, радостная картинка, Поленов отдыхает. И муж прекрасно вписывался в мою картинку – на десять лет старше, элегантный, ироничный кандидат наук. Я помчалась замуж, не раздумывая ни минуты, и сразу забеременела близнецами, двумя мальчиками. Редкое сказочное везение – остается только мечтать и придумывать самые красивые имена. Но тут началась реальная жизнь: анемия, рвота, обмороки, безобразные отеки, больничная палата на шесть человек. И все время угроза выкидыша, постоянная угроза выкидыша, потому что близнецам слишком тесно в моем позорно узком тазу! Представляешь – после всех мук остаться с придуманными именами, но без детей! Господи, что я тебе рассказываю! Короче – я почти полгода пролежала в больнице и очень нескоро поняла, что муж мне изменяет. То есть, как оказалось, он изменял всегда – и в дни нашего знакомства, и перед свадьбой, и в командировках, а уж при беременной жене сам бог велел. Тем более на этот раз встретилась не медсестра или соседка, как обычно, а свободная симпатичная коллега, доцент его же кафедры. Она даже приходила к нам в гости поздравить с рождением детей!

– А ты?!

– А я сказала спасибо и поставила цветы в вазу. Все то же воспитание сработало – стыдно устраивать скандалы, не хочется огорчать маму, жалко мальчиков. Они очень смешные и совершенно разные, хотя и близнецы, и очень любят отца. Вот и все, собственно. Живем мирно и интеллигентно – без слез, без жизни, без любви.

– Разве можно так жить?

– Можно. Но очень плохо. Я что-нибудь придумаю, не сомневайся. Соберусь с силами и придумаю.

– А почему ты приехала в пансионат одна? Знаю! Чтобы встретить меня.

– Глупый-глупый романтик! Меня подруга записала, она на вашем заводе проектировщицей работает. Мол, полезно для детей, свежий воздух, природа. И на кухне торчать не нужно – готовое питание. А мои паршивцы в последнюю минуту запросились в лагерь. Кто-то им во дворе наплел, что там с утра до вечера можно играть в футбол и вообще не есть суп. Я представила, как буду приходить в пустой дом, доедать вчерашний ужин, отвечать на редкие звонки мужа из очередной командировки… И поехала одна! И пошла на танцы, ха-ха-ха! Может, кто-то мне специально наколдовал в подарок чудесного, нежного мальчика? За все обиды? Вот только что теперь делать с таким подарком? А помнишь, как я тогда уехала и адрес решила не оставлять, не морочить больше голову двадцатилетнему ребенку?

Еще бы он не помнил! Внезапную пустоту, вдруг рухнувшую на голову, как каменная глыба. Жуткую до крика и рыданий пустоту. Он сам уехал в тот же день – уговорил местного парня отвезти до станции. Родителям наврал, что разболелся живот, десять дней пролежал носом к стенке под мамины причитания, куриный бульон и сухарики спускал в уборную. Потом она позвонила.

Казалось, с того лета его жизнь обрела единственный смысл – видеть и чувствовать ее зимой и осенью, утром и в сумерках, на улице, в автобусе, в толпе. Хотя Антон продолжал ходить в ненавистный институт, успешно перевалил на четвертый курс и даже начал готовить дипломную работу. Родители то радовались, то беспокоились, расспрашивали о друзьях и особенно о знакомых девочках, с недоверием выслушивали всяческие небылицы. Собственно, Антон дома почти и не бывал. Утром, проехав полчаса в мрачном сонном метро, он встречал ее возле подъезда, шагал, не разжимая рук, в прачечную или аптеку, терпеливо стоял в очереди за булками и печеньем, потом за творогом и кефиром. Занятия в музыкальной школе, где она преподавала, начинались со второй половины дня, и эти беспечные, им одним принадлежащие утра оказались отдельным огромным подарком. Ничто не имело значения, потому что она была рядом. Как воздух, как условие существования. И еще он физически не мог перенести, чтобы она стояла в толпе потных, кричащих теток, а потом тащила тяжелую сумку.

Иногда они вовсе не шли ни по каким делам, а садились в полупустой холодный трамвай – лучший в мире трамвай, потому что он вел к заветному дому на задворках Чистых Прудов, где жила Анина мама. Молча заходили в старый лифт с сеткой и хлопающей дверью, потом в полутемный коридор и наконец в теплую, тесно заставленную комнату. Никто никогда их не встречал, даже старая кошка Муся деликатно пряталась под вешалкой. Можно было не спешить, не думать о делах, не говорить беспомощных слов и только тонуть в тепле и нежности, не уставая и не насыщаясь. Антон ничего тогда не понимал в женской одежде и украшениях, в милых играх соблазнения и разврата, никто не учил его обнимать ломкие плечи, прижиматься щекой к нежной коже живота, целовать жесткий рубец кесарева сечения. Но он откуда-то знал, что так надо, так хорошо и правильно, и только радостно любовался ее запрокинутым светящимся лицом.

Дополнительным знаком судьбы казалось ее имя – Анна, имя героини из фильма, – и тот же чарующий облик тоненькой, прекрасной незнакомки. Даже одежда – мохнатый мягкий шарф, короткая шубка, почти детские высокие ботинки на шнуровке – будто явилась из другой, раз и навсегда недоступной жизни, хотя она честно признавалась, что шарф связала сама, а за ботинками отстояла в огромной очереди.