Песня имен - Лебрехт Норман

В скором времени один из проданных мною композиторов написал дорогущую музыкальную тему для голливудского фильма; у другого пошла опера в пятнадцати немецких городах. Любимец моего отца Владимир Кузнецов повесился в Долстоне, в скромной спальне-гостиной на люстре. Его «племянник» и сожитель Стив, уличный торговец фруктами, убедил меня, что смерть бедняги никак не связана с потерей издателя, а стала результатом аутоэротического эксперимента, доведенного до фатальной крайности. Мучимый сожалениями, я учредил в память о несчастном Кузнецовскую премию.

Семейные концерты Симмондса продолжались так же живо под новым импресарио, даря обыкновенным людям любимую музыку, а начинающим артистам — возможность испытать себя вдали от критических ушей и комиссаров от культуры.

Что до издательства, основы нашего предприятия, я не предвидел, что рухнет спрос на ноты. Радио и записи, включаемые, как свет, одним движением пальца, уничтожили домашнее музицирование и развили музыкальную неграмотность до такой степени, что «играть» означает теперь — вставить кассету в приборный щиток автомобиля. Немногие возятся со свирелью ради удовольствия послушать ее грустный звук, и еще меньше тех, кто смотрит в ноты, сидя в концертном зале. В школах перестали учить детей игре на чем-либо более благородном, чем дудка или крышка мусорной урны. Партитуры для любителей — отмирающий товар.

Спрос на ноты остался только в тех частях страны, где кое-как сохранилось подобие викторианских ценностей. В церквях, где держат обученный хор для воскресных служб, в общественных центрах, где в среду вечером собирается духовой оркестр и упражняется, храня традиции начала девятнадцатого века. В городках и деревнях, где малыши умеют сыграть на дудке мотивчик, еще не умея читать и писать, а подростки познают секс в перерывах на репетиции хора. Чаще всего это заброшенные и неспокойные уголки королевства: Ольстер, где труба — деталь террористической бомбы, валлийские фермы в холмах, где контрапункт и одинокое пьянство состоят в гражданском браке; рыболовецкие порты Хамбера, где треска вся выловлена, но рыбацкие песни еще живут.

Они — последние прибежища «Симмондса», реликвии, которые буду лелеять до пенсии или до смерти, смотря, что случится раньше. В такой район я и отправляюсь сейчас — в депрессивную часть северной Англии, полупустыню закрытых шахт и заброшенных верфей, где хоровые общества репетируют «Мессию» [2] к Рождеству, оркестры в шахтерских городках собираются дважды в неделю, и самый загрубелый регбист может сыграть нехитрую балладу на пианино в пабе — двумя руками и вполне пристойно. За копчеными фасадами стандартных домиков и безликих бетонных муниципальных кубов детей заставляют играть гаммы до того, как дадут чай. За электронными воротами и лужайками важных администраторов музыка образует первую линию обороны в классовой борьбе: «Если сопливый мальчишка Кейли при матери-одиночке кончает с отличием третий класс и по скрипке, и по фортепьяно, я хочу услышать, что покажет наша Шарлотта на пасхальном благотворительном концерте против СПИДа». Музыке тоже досталось, когда Маргарет Тэтчер расправилась с шахтерами, но люди, у которых, возможно, никогда больше не будет работы, все равно шлют мне срочные требования на «Марш Принца датского» [3] или «Илию» [4] для «пойте вместе с нами», и нищие матери-одиночки, у кого на стол поставить нечего, умудряются наскрести на утлую китайскую скрипку — мой скромный побочный товар.

Во время моих ежеквартальных визитов меня неизменно просят прослушать будущих абитуриентов знаменитых лондонских музыкальных колледжей и академий. И всякий раз советую им подумать о другой профессии — не той, которая усадит их за самый задний пульт в ненадежном провинциальном оркестре. «Неважно, — отмахиваются мамы, — по крайней мере, ему не придется спускаться в шахту, как папе». Аргумент слабый, поскольку шахты закрыты, верфи превращены в пристани для яхт, а папа стал временно безработным или спустился в «сферу обслуживания» — официант или продавец по телефону. В этом краю уже не будет настоящей работы для настоящих мужчин, не говоря уже о рабочем достоинстве.

Быстрые и умные сбегают рано: быстрые — в профессиональный спорт, умные гонятся за мечтой в рок-группах и классических консерваториях. Место, куда я направляюсь, — оставлю его безымянным, — не родило ни одной звезды, но поставило без счета пехотинцев музыкальной армии: мужчин-духовиков в оперных оркестрах, женщин-альтисток, разлетевшихся по Сиднеям и Сингапурам, да и клавишников в неисчислимых группах. Иногда здесь созревал балетный дирижер или контральто для недр духовной оратории. Крепкие, надежные музыканты, становая жила музыкальной индустрии — торжество усердия над вдохновением. Я восхищаюсь их стойкостью, как дронт поклонился бы динозавру — два анахронизма, бредущие против течения моды к неизбежному вымиранию.

Отбросив эти слезливые размышления, я слышу из трескучего репродуктора название моей станции — объявляет, вернее, прожевывает контролер-пенджабец, еще не овладевший английской интонацией. Железные дороги ожидает близкая приватизация, и скороговорка кондукторов в крахмальных кителях сменилась мультикультурным лопотаньем, а пассажиров уже называют «клиентами» и обращаются с ними как со скотом. В современной Британии не только мое занятие лишилось смысла и цели. Вся апатичная страна съезжает в неряшливость. Чертовы немцы могли бы нас кое-чему поучить.

Жуя гомеопатическое успокоительное «Хаммомилы корень», беру чемодан и выхожу из вагона навстречу нестройному ору духового оркестра, играющего, словно по макабрическому заказу, «Рассвет над Днепром» В. Кузнецова. Посреди платформы, в парадных регалиях — в мантии и с цепью — стоит лорд-мэр. Я его знаю. Его зовут Чарли Фроггатт, и однажды мы с ним, двумя директорами школ и приезжим владельцем похоронного бюро исполнили кларнетовый квинтет Моцарта в Зале трезвости методистской церкви Вифезда — выступление экспромтом, с флягами в карманах, в малолюдный банковский выходной августа. Фроггатт — бакалейщик по профессии и искусник на деревянных духовых.

— Это Симмондс, каналья, неужели? — кричит он мне. — Добро пожаловать в Тобурн!

Хотя город называется не так. Назначим псевдонимы. X и У не годятся — слишком конан-дойлевское. Назовем район «Тосайдом», а города «Тобурном» и «Олдбриджем» — более прозрачные названия могут привести к повторному открытию полицейских досье, а я об этом меньше всего мечтаю. Ввиду сказанного, стою я сейчас на станции Тобурн, среди россыпи пакетиков из-под чипсов и полистироловых стаканов.

— Ваша милость, — обращаюсь я к нему с шутовской официальностью, — как любезно с вашей стороны приехать меня встречать, и, главное, в парадном облачении.

— Кончайте, — ворчит он. — Это не из-за вас. У нас тут Тосайдский день музыки, черт побери, пытаемся немного пробудить общественное сознание. Оркестр неделями репетировал эту современную рассветную штуку и все равно рассыпается на верхнем ми. Надо же, вы-то мне как раз и нужны. Полезайте в машину, я отвезу вас в мэрию.

Вежливого способа отвертеться нет. Фроггатт хватает меня за локоть и торжественно ведет с платформы к своему черному «даймлеру», а оркестр переключается на менее каверзные аккорды «Вот он идет, украшенный венком» из «Иуды Маккавея» [5]. Носильщика с моим багажом отправляю в гостиницу «Роял Тобурн» на другой стороне площади. Отелям с оздоровительными удобствами, расплодившимся на побережье, я предпочитаю эту старую мрачную привокзальную гостиницу, где никакие освежители воздуха не в силах отбить вонь жарившейся утром рыбы.

— Только не волнуйтесь, — говорит Фроггатт, наливая нам виски из бара перед задним сиденьем. — Не затрудню. От вас требуется только маленькое одолжение. Ужин, смокинг, все такое.