Я была на стажировке в The New York Times, когда умер папа. Мы никогда не были с ним очень близки. Я злилась на него из-за мамы, которая расстраивалась каждый раз, когда он приходил навеселе. Она терпеть не могла пьяных. Пожалуй, только форма носа и любовь к животным указывали на нашу прямую родственную связь с папой. Так я думала. И, конечно, ошибалась.
Это был год, когда в Нью-Йорке прошёл очередной после «Катрины» [2] ураган. Город напоминал апокалиптическую картинку одного из голливудских блокбастеров. Грязь, отсутствие света и воды практически во всех отелях, очереди в продуктовых магазинах (остальные просто не работали), баррикады из промокших мешков с песком у входа в метро. Транспорт либо не ходил вообще, либо перемещался по какому-то особенному, никому не ведомому расписанию. Мой скромный отель, в котором я должна была жить во время командировки, не работал. Поэтому, в качестве компенсации, меня поселили в шикарной гостинице в самом центре Нью-Йорка, недалеко от офиса The New York Times.
Примерно на третий день пребывания в Америке мне позвонил муж и со словами «Ты только не волнуйся» сообщил печальную новость. В Нью-Йорке был полдень. А в Москве – уже поздний вечер. Разница во времени сокращала возможность манёвра и принятия решения на десять часов. Мне нужно было спешить.
Самолёты либо не летали, либо делали это с большими задержками. Такси вызвать было практически невозможно. При этом мне нужно было отбыть в Россию сегодня или – край – завтра утром. В противном случае я просто не успевала, так как мама уже договорилась с похоронным бюро о том, что погребение будет через день в десять утра. Мама – женщина старой закалки – не любила альтернатив. Если русская традиция требовала хоронить на третий день, значит, так и должно быть. Отсутствие дочери при этом её смущало меньше, нежели нарушение когда-то кем-то написанных правил.
Журналисты из The New York Times, посмотрев расписание, сообщили, что сегодня остался один рейс в Москву. Это был рейс родного «Аэрофлота», который вылетал через полтора часа. Но попасть на него мне совершенно невозможно, так как сорок минут ехать до отеля и час двадцать до аэропорта. К тому же на рейс уже не было билетов. А на следующий день рейсов не было вообще: их отменили из-за ухудшающейся погоды. Ситуация казалась патовой.
Но я решила попробовать. Главное – оказаться в аэропорту, а там уж, дай бог, с «Аэрофлотом» как-нибудь договорюсь. Американские коллеги подбросили меня до отеля.
В дверях я неожиданно столкнулась со своим бывшим начальником Александром Петровичем, с которым не виделась с того момента, как он покинул наш медиахолдинг, хотя жили мы в одном городе. Коротко описав ему ситуацию, я стремглав понеслась в номер собирать чемодан. Мешало состояние аффекта. Я плохо соображала.
Наскоро закинув вещи, выбежала на улицу. Чудесным образом мне удалось остановить такси. За рулём сидел огромный афроамериканец, смачно чавкающий гамбургером. То ли время летело настолько стремительно, то ли таксист ехал слишком медленно, но в какой-то момент я поняла, что мой самолет на Москву уже должен стоять на взлётной полосе. От отчаяния я громко выругалась. «F*** you» было самым приличным из того набора английских словосочетаний, которые неожиданно сразу же вспомнились и были произнесены мной с невероятным выражением и без единой ошибки. В ответ на мой монолог мужчина затормозил настолько резко, что я впечаталась лбом в железяку переднего кресла и завопила ещё громче. Не проронив ни слова, огромный афроамериканец выкинул прямо на трассу сначала мой чемодан, а потом и меня и уехал.
Было уже достаточно поздно. Я осмотрелась. Вокруг кромешная тьма и ни единой машины. Все ждали урагана. Я рыдала, размазывая косметику, и звонила в Москву в «Аэрофлот». Набирала и набирала номер, но никто не отвечал: разница во времени давала о себе знать. Телефон разряжался. И тут я вспомнила о своём давнем знакомом, пиар-директоре «Аэрофлота» Льве Котлякове. В контактах нашёлся номер его мобильного. О боги, он взял трубку и вник в мою горемычную ситуацию. Лев обещал связаться с нашими представителями в аэропорту и отправить меня при первой возможности. Оставалось добраться до «Джона Кеннеди» [3].
Меня подобрала влюблённая парочка молодых безбашенных сербов, которые заблудились на трассе. Выслушав мой сбивчивый рассказ, они приняли решение сначала довезти меня до аэропорта, а потом выбираться самим. Хотя особо спешить мне уже было ни к чему: по расписанию самолёт должен был улететь более часа назад.
Оказавшись-таки у стойки «Аэрофлота», я обнаружила, что паспорта (как заграничный, так и российский), а также все свои драгоценности и наличные деньги я забыла в сейфе в номере отеля. В кармане было только международное журналистское удостоверение. Отсутствие документов меня не остановило. Я твердила, как пономарь, что мне нужно срочно быть в Москве, найти какие-нибудь стыковочные рейсы, что-нибудь придумать, но долететь!
Наши добрые русские парни в «Аэрофлоте» дали мне валерьянки и стакан водки. И сообщили, что мой самолёт, который должен быть в полёте уже без малого два часа, на самом деле не улетел! Но через двадцать минут взлетает.
Я не помню, как оказалась в этом самолёте. Мне отдали четыре пожарных кресла, чтобы я смогла выспаться, – так объяснили мои провожатые.
Спать я всё равно не могла. Все восемь часов полёта, тихо всхлипывая, я вспоминала, как мы с папой читали «Юный натуралист» и папа сам придумывал сказки про животных. Он делал вид, что читает журнал, но на самом деле сочинял на ходу смешные истории, чтобы порадовать меня, его маленькую дочку. Я вспомнила миллион добрых эпизодов, которые объединяли меня с моим отцом. В памяти всплыло, как он любил гонять голубей. У папы была прекрасная голубятня. Как-то раз мы с ним залезли туда посмотреть, как живут голуби, и вдруг обнаружили маленьких птенцов: голеньких, кричащих, очень трогательных. Это был наш секрет. Потому что мама содержание голубятни не приветствовала. И гоняла папу за это увлечение, так же как он гонял своих любимых птиц. А ещё я вспомнила, как мы дома праздновали его изобретения. И Новый год, когда он приехал из командировки за пару часов до праздника и привёз большой букет багульника.
Багульник потом расцвёл чудесными сиреневыми цветочками, и мы с мамой очень радовались, ожидая папу из очередной командировки.
Муж встретил меня в Шереметьево. История умалчивает о том, как я прошла без документов – только с удостоверением журналиста – две таможни: первую ещё в Америке, вторую – нашу, российскую, – по прилёте. А сама я этого просто не помню: слишком сильны другие воспоминания.
До Тулы добрались за пару часов. Дорога была необычно свободной. И вопреки всему – времени и расстояниям – я всё-таки успела к папе на похороны. Вошла во время начала отпевания…
Я стремилась к папе через несколько часовых поясов, континентов, через ураганы, непреодолимые сложности, непредсказуемость и преграды для того, чтобы успеть сказать ему то, что не говорила никогда. Зачем-то скрывала. Может, потому, что у нас в семье это было не принято.
Я спешила признаться, что я ЛЮБЛЮ своего папу. Люблю, каким бы он ни был. Невзирая на обиды из-за мамы. И с чего я вообще взяла, что имею право на него обижаться?!
Люблю! Меня разрывало на части от этого нахлынувшего чувства. Это было для меня самым важным. Критичным. Необходимым! Успеть сказать ему это, пока его душа ещё здесь. Чтобы она с лёгкостью знания о моём огромном чувстве к нему смогла спокойно улететь туда, к далёкому началу всех начал. Я даже мысли не допускала, что могу не успеть. Это было невозможно!
«Жизнь – долгая дорога. Так думали мы, когда были детьми. Жизнь – это миг. Поняли мы, когда стали взрослыми», – так часто говорил мой папа.
И тогда, успев к нему на последнее свидание и признавшись ему в своей любви, я чётко ощутила весь глубокий смысл этой фразы.
