Пир - Сорокин Владимир Георгиевич

– Это почему же? – выгнул толстые брови батюшка.

– Сашенька! – закричал на весь дом отец. – Ты только послушай! Еду мимо его подворья, глядь, а у него арестантская рота девок сено прибирает! Да какие девки-то – кровь с молоком! Не то что наши малахольные!

– Да это матушка моя мокровских наняла, – засмеялся отец Андрей. – Они в Мостках стоговали, вот и…

– Не видал, ох не видал я там твоей матушки! Только девки! Одни девки! – захохотал отец.

– Да ну тебя, право! – махнул рукой батюшка.

– Саблин опять пошло шутит? – Мать вошла, поцеловалась с отцом Андреем. – Настенька, пора.

– Уже? – Настя показала ей жемчужину.

– Какая прелесть!

– Черный жемчуг, maman.

– У-у-у! – Отец обнял мать сзади, заглянул через плечо. – Из-за моря-окияна, прямо с острова Буяна! Красиво.

Часы пробили полдень.

– Пора, Настюша, – серьезно тряхнул головой отец.

– Что ж, пора – так пора, – трепетно вздохнула Настя. – Тогда я… сейчас.

Войдя в свою спальню, она открыла дневник и крупно написала: ПОРА!

Сняла с шеи цепочку с бриллиантом, посмотрела. Положила под зеркала рядом с брошью. Открыла коробочку с жемчужиной, посмотрела прямо на нее, потом через зеркало:

– С собой?

Подумала секунду, открыла рот и легко проглотила жемчужину.

Темно-синий шелк кабинета отца, копия звездного неба на потолке, бюст Ницше, слои книг, огромная древняя секира во всю стену, руки, крепко берущие Настю за плечи.

– Ты сильная?

– Я сильная, papa.

– Ты хочешь?

– Я хочу.

– Ты сможешь?

– Я смогу.

– Ты преодолеешь?

– Я преодолею.

Отец медленно приблизился и поцеловал ее в виски.

Красно-каменный забор внутреннего двора, свежая побелка недавно сложенной большой русской печи, голый по пояс повар Савелий с длинной кочергой перед оранжевым печным жерлом, отец, мать, отец Андрей, Лев Ильич.

Няня раздевала Настю, аккуратно укладывая одежду на край грубого дубового стола: платье, нательная рубашка, панталоны. Настя осталась стоять голой посреди двора.

– А волосы? – спросил отец.

– Пусть… так, Сережа, – прищурилась мать.

Настя тронула левой рукой косу. Правой прикрыла негустой лобок.

– Жар справный, – выпрямился, отирая пот, Савелий.

– Во имя Вечного, – кивнул ему отец.

Савелий положил на стол огромную железную лопату с болтающимися цепями.

– Ложитесь, Настасья Сергевна.

Настя неуверенно подошла к лопате. Отец и Савелий подхватили ее, положили спиной на лопату.

– Ноженьки-то вот так… – Белесыми морщинистыми руками повар согнул ей ноги в коленях.

– Прижми руками, – склонился отец.

Глядя в тронутое перьями облаков небо, Настя взяла себя за колени, прижала ноги к груди. Повар стал пристегивать ее цепями к лопате.

– Полегшей-то… – озабоченно подняла руки няня.

– Не бойсь, – натягивал цепь Савелий.

– Настенька, выпростай косу, – посоветовала мать.

– Мне и так удобно, maman.

– Пускай лучше под спиною останется, а то гореть будет, – хмуро смотрел отец Андрей, расставив ноги и теребя руками крест на груди.

– Настенька, вы руками за цепи возьмитесь, – сутуло приглядывался Лев Ильич.

– Не надо, – нетерпеливо отмахнулся отец. – Их лучше – вот что…

Он засунул Настины кисти под цепь, охватившую бедра.

– То правда, – закивал повар. – А то все одно повыбьются, как трепыхать зачнет.

– Тебе удобно, ma petite? – Мать взяла дочь за гладкие, быстро краснеющие щеки.

– Да, да…

– Не бойся, ангел мой, главное, ничего не бойся.

– Да, maman.

– Цепи не давят? – трогал отец.

– Нет.

– Ну, Вечное в помощь тебе. – Отец поцеловал покрытый холодной испариной лоб дочери.

– Держи себя, Настенька, как говорили, – припала мать к ее плечам.

– С Богом, – перекрестил отец Андрей.

– Мы будем рядом, – напряженно улыбался Лев Ильич.

– Золотце мое… – целовала ее стройные ноги няня.

Савелий перекрестился, плюнул на ладони, ухватился за железную рукоять лопаты, крякнул, поднял, пошатнулся и, быстро семеня, с маху задвинул Настю в печь. Тело ее осветилось оранжевым. «Вот оно!» – успела подумать Настя, глядя в слабо закопченный потолок печи. Жар обрушился, навалился страшным красным медведем, выжал из Насти дикий, нечеловеческий крик. Она забилась на лопате.

– Держи! – прикрикнул отец на Савелия.

– Знамо дело… – уперся тот короткими ногами, сжимая рукоять.

Крик перешел в глубокий нутряной рев.

Все сгрудились у печи, только няня отошла в сторону, отерла подолом слезы и высморкалась.

Кожа на ногах и плечах Насти быстро натягивалась и вскоре, словно капли, по ней побежали волдыри. Настя извивалась, цепи до крови впились в нее, но удерживали, голова мелко тряслась, лицо превратилось в сплошной красный рот. Крик извергался из него невидимым багровым потоком.

– Сергей Аркадьич, надо б угольки шуровать, чтоб корка схватилась, – облизал пот с верхней губы Савелий.

Отец схватил кочергу, сунул в печь, неумело поворошил угли.

– Да не так, Хоссподи! – Няня вырвала у него из рук кочергу и стала подгребать угли к Насте.

Новая волна жара хлынула на тело. Настя потеряла голос и, открывая рот, как большая рыба, хрипела, закатив красные белки глаз.

– Справа, справа, – заглянула в печь мать, направила кочергу няни.

– Я и то вижу, – сильней заворочала угли та.

Волдыри стали лопаться, брызгать соком, угли зашипели, вспыхнули голубыми языками. Из Насти потекла моча, вскипела. Рывки девушки стали слабнуть, она уже не хрипела, а только раскрывала рот.

– Как стремительно лицо меняется, – смотрел Лев Ильич. – Уже совсем не ее лицо.

– Угли загорелись! – широкоплече суетился отец. – Как бы не спалить кожу.

– А мы чичас прикроем, и пущай печется. Теперь уж не вырвется, – выпрямился Савелий.

– Смотри, не сожги мне дочь.

– Знамо дело…

Повар отпустил лопату, взял широкую новую заслонку и закрыл печной зев. Суета вмиг прекратилась. Всем вдруг стало скучно.

– Тогда ты… того… – почесал бороду отец, глядя на торчащую из печи рукоять лопаты.

– За три часа спекётся, – вытер пот со лба Савелий.

Отец оглянулся, ища кого-то, но махнул рукой:

– Ладно…

– Я вас оставлю, господа, – пробормотала мать и ушла.

Няня тяжело двинулась за ней.

Лев Ильич оцепенело разглядывал трещину на печной трубе.

– А что, Сергей Аркадьевич, – отец Андрей положил руку на плечо Саблина, – не ударить ли нам по бубендрасам с пикенцией?

– Пока суть да дело? – растерянно прищурился на солнце Саблин. – Давай, брат. Ударим.

Железная рукоять вдруг дернулась, жестяная заслонка задребезжала. Из печи послышалось совиное уханье. Отец метнулся, схватил нагревшуюся рукоять, но все сразу стихло.

– Это душа с тела вон уходит, – устало улыбнулся повар.

Вытянутые полукруглые окна столовой, вечерние лучи на взбитом шелке портьер, слои сигарного дыма, обрывки случайных фраз, неряшливый звон восьми узких бокалов: в ожидании жаркого гости допивали вторую бутылку шампанского.

Настю подали на стол к семи часам. Ее встретили с восторгом легкого опьянения.

Золотисто-коричневая, она лежала на овальном блюде, держа себя за ноги с почерневшими ногтями. Бутоны белых роз окружали ее, дольки лимона покрывали грудь, колени и плечи, на лбу, сосках и лобке невинно белели речные лилии.

– А это моя дочь! – встал с бокалом Саблин. – Рекомендую, господа!

Все зааплодировали.

Кроме четы Саблиных, отца Андрея и Льва Ильича, за красиво убранным столом сидели супруги Румянцевы и Димитрий Андреевич Мамут с дочерью Ариной – подругой Насти. Повар Савелий в белом халате и колпаке стоял наготове с широким ножом и двузубой вилкой.

– Excellent! – Румянцева жадно разглядывала жаркое в короткий лорнет. – Как она чудно была сложена! Даже эта двусмысленная поза не портит Настеньку.