Глухая Мята - Липатов Виль Владимирович

Как-то незаметно, постепенно Григорий не стал жадничать, обезразличел к водке — всегда под рукой! Дружков в гости не звал, чтобы не чистила, не скребла комнату Ульяна до поздней ночи и чтобы не на диван, а с ним, на высокую кровать ложилась она. Так и отошел от водки Семенов, отвык постепенно и теперь уже не пьет стаканами, а рюмочками и только по большим праздникам. Графин же до сих пор стоит в резном городской выделки буфете.

Григорий был примерным рабочим. Отменно следила за ним Ульяна, кормила хорошо, жирно, берегла от жары и морозов, зимой, чтобы не простуживался, клала в чай малиновое варенье. Он был передовиком, ездил на совещания в Томск вместе с Георгием Раковым, но в большую славу, как Георгий, не вошел — не был выдающимся.

«Серьезный человек! — говорил о нем директор Сутурмин. — Работает ровно, без срывов, а это, по моему, лучше, чем рекордсмен!» Были такие в леспромхозе — иную смену давали по пять норм, а иную — полнормы. Григорий же работал ровно.

Ульяна было домоседкой. После рождения второго ребенка совсем засиделась дома, ходила только в кино да на работу, оставляя детишек матери Григория. От первого мужа Ульяны — техника, погибшего под Орлом, — осталась большая библиотека. Томов двести, подобранных умело, было в ней, да Ульяна нет-нет приносила домой новую книгу, свежий журнал, а когда объявили подписку на издания, стала на очередь. Так появились в библиотеке сочинения Горького, Мопассана, Герцена, Гоголя, Толстого и многих других. Григорий привез кедровые доски, расширил стеллаж, и теперь целая стена в их комнате была занята книгами.

Григорий пристрастился к чтению так же незаметно и постепенно, как бросил пить. Редкий вечер теперь, поужинав, не брал он книгу, чтобы завалиться на мягкий диван, уютно освещенный настенной лампой в синем абажуре. Убрав посуду, Ульяна усаживалась у него в ногах, накидывала на пологие плечи теплый платок и тоже брала книгу. Так и сидела она весь вечер в его ногах. Уютная, теплая, ласковая. Иногда поднимет голову, улыбнется затуманенными глазами и опять читает. И незаметно пришло такое время, когда Григорий вдруг обнаружил — все прочитано. Не заметил он, как прочел более двухсот книг.

Зато Ульяна замечала все. Григорий стал лучше, грамотней говорить, понимать сложные вещи. Ульяна приходила в восторг, когда он правильно оценивал кинофильм, умел отличить дурное от настоящего, но виду не показывала. Умной женщиной была Ульяна, понимала, что мужчину нужно тешить признанием его авторитетности в делах. Потому ни одного дела — мелкого или большого — не начинала без того, чтобы не спросить Григория, не посоветоваться с ним. В том случае, если он собирался поступить так, как не хотелось ей, действовала хитро, тонко и добивалась своего — Григорий делал так, как ей было нужно. Это не обременяло его, так как она всегда поступала разумно.

Семь лет назад привез Григорий Ульяне из Томска невиданной красоты и яркости сережки; протягивая их жене, загустел румянцем на щеках — до смешного нравились они ему. Ульяна горячо поблагодарила, крепко обняла мужа — соскучилась, видно, за две недели, полюбовалась на сережки с видимым удовольствием. Потом надела их в гости, и он был доволен: на сережки все обращали внимание. Вечером Ульяна сложила сережки в комод, сказав: «Пусть полежат, сохраннее будут. К чему мне молодиться!» Потом о них как-то забылось, но вот в прошлом году Ульяна достала сережки и протянула на ладони Григорию: «Помнишь?» Он вспомнил и улыбнулся — затейливая, безвкусная штучка!

Вырос Григорий Семенов за десять лет жизни с Ульяной Пичугиной. Выступая на собраниях, порой сдерживался — говори проще, Григорий! Не из тех он был людей, которые свои знания, начитанность стремятся выложить сразу же, с первых слов разговора. Точно стеснялся он употреблять книжные, чужие слова, а только грамотней и глаже стал говорить теми же словами, которыми обходились все.

В душе мягким, покладистым человеком был Григорий.

Как-то Ульяна, закинув на его шею горячие руки, прошептала любовно: «Большой ты, Гришутка, сильный, а душа у тебя детская! Так и хочется мне взять тебя на руки, как Валерия!»

Вот поэтому, наверное, плохой бригадир получается из Григория!

Глухоманью, нарымской стороной идет Семенов. В расхлябь невидимой тайги течет длинная весенняя ночь, сапоги-бродни выстукивают: «Ша-гай, ша-гай!» Иногда он включает карманный фонарик, и тогда наваливается со всех сторон, громоздится тайга — из тьмы высовывается мокрая ветка, приближается к лицу, но не задевает, уползая вверх, в темень. Под ногами, в кружочке света, оловом отливает снег, перемешанный с водой.

«Ша-гай! Ша-гай!» — выстукивают бродни.

Далек его путь — шестьдесят километров. На именных золотых часах — двенадцать, а он еще не дошел до поворота на большую дорогу.

«Делаю четыре километра в час. Не больше!» — подсчитывает Григорий.

10

Лесозаготовители в Глухой Мяте просыпаются от тишины, оттого, что не слышат хрипловатого голоса бригадира: «Подъем, товарищи!» Они просыпаются и молча лежат в тишине, удивленные ею. И только немного погодя вспоминают, что голос и не раздастся, — нет с ними бригадира Григория Семенова. Лежат лесозаготовители, думают. Слишком крупным, большим человеком был бригадир, чтобы можно было не заметить его отсутствие в низкой комнате барака.

Ушел Семенов.

Пустовато стало в комнате За стенами ни шевеления, ни гуда, ни шороха, — угулявшись, ушумевшись за ночь, притихла тайга, да и на чердаке перестал ходить неизвестный. Наверное, тоже завалился спать, утомившись за ночь. Глухая тишина окрест барака. Думается лесозаготовителям, что тишина подозрительна, что она сглотнула, притаила в себе ушедшего в дальний путь бригадира Семенова. Думается людям, что оттого и притихла она, что сделала свое дело — закружила ветром Григория, завертела и теперь молчит в утренней, довольной дреме.

Ушел бригадир Семенов, и от этого кажется людям, что частичку самого себя оставил он в них. Эта частичка — забота, словно бригадир, уйдя в ночь, разом стряхнул с себя бремя забот о делах и, стряхнув, каждому дал по частичке: нате, несите, думайте и заботьтесь! Каждому выдал осколочек тяжелой бригадирской ноши Семенов, и от тяжести ее Михаил Силантьев сердито думает: «Черт возьми! Он ушел, а мы тут лежи и маракуй!» И точно от такой же тяжести, ответственности, заботы Федор Титов просыпается сам, чего с ним никогда не случалось — его всегда будили.

Просыпаются лесозаготовители, встают с тонких, залежанных матрасов, идут умываться, а сами соображают, обдумывают и убеждаются окончательно, что сильно должна измениться жизнь в Глухой Мяте за три дня, которые проведет в дороге Семенов. Один человек ушел, а изменится все: расстановка рабочей силы, механизмов, распорядок дня. Кого ставить на раскряжевку, что будет делать Раков? Много вопросов возникает оттого, что ушел Григорий Семенов. И все нужно решить, все узелки развязать.

Первым за развязывание узелков возьмется Георгий Раков — он замещает бригадира, ему и карты в руки. Но странно кажется это людям; нет, Раков все-таки не то, что Григорий Семенов: к Григорию привыкли, а Раков бригадир временный, новый. Он совсем не то, что Семенов. Не показал себя еще Георгий, не проявил!

Умывшись, садятся люди за стол, молча принимаются завтракать. На бригадирском месте — Георгий Раков, и это непривычно, немного даже смешно: маленького роста человек Георгий, а на табурете Семенова — низком, специально им выбранном, — кажется еще меньше. Словно опустел на левом конце стол.

— Половину, поди, прошел! — говорит Никита Федорович, хлебая густое варево. — Он километра по четыре-пять делает.

— Пять-шесть! — отрезает Георгий Раков со своего бригадирского места. — Он прошел сорок километров!

Ничуть не изменился Георгий Раков оттого, что взвалил на него Григорий бригадирскую ношу, да и меняться нечему: вид Георгия — надменный, суровый и чуть презрительный — хорош, по его мнению, для командирской роли. Даже и не думает о том Георгий, какое впечатление могут произвести на людей его жесты, его слова. Безразлично ему отношение лесозаготовителей к себе, и бригадирскую власть он ощущает точно так, как ощутил бы прибавку работы на тракторе, как если бы ему предложили: «Работай в сутки по двадцать четыре часа! Это нужно!» Согласился бы на это Раков, но ничего бы не испытал. Так нужно! Нет у него раздумий, сомнений, как у Григория Семенова, не тревожит себя мыслью, что не так скажет, не так поглядит на человека.