Голоса летнего дня. Хлеб по водам - Шоу Ирвин

– Израиль! Израиль! – кричал отец внизу, в гостиной, в их уютном двухэтажном домике в Харрисоне. – Мое имя Израиль, и я хочу, чтоб ты выпроводила этого человека из моего дома!

Прежде Бенджамин никогда не слышал, чтобы отец так кричал. Он был мягким и добрым человеком небольшого роста, наивно верившим в торжество добра и справедливости, а также в порядочность всех друзей и близких. И легко, от всего сердца прощал тех, кто не оправдывал его ожиданий.

– Израиль! Израиль! – кричал отец, и Бенджамин тихо спустился по лестнице и заглянул в приоткрытую дверь гостиной – посмотреть, что же там происходит. Там находились: отец в форме американского легиона, мать Бенджамина, сестра отца Берта и ее муж по имени Джордж. Голова у Джорджа была забинтована. Это был могучий, крепко сбитый мужчина лет тридцати, абсолютно лысый, со сломанным носом и большими грубыми руками чернорабочего.

– Да тише ты, тише, – причитала мать Бенджамина. – Там, наверху, дети…

– Пусть дети слышат! – воскликнул Израиль Федров. – Пусть знают об этом мерзавце! – Он обернулся к Джорджу: – Пошел вон отсюда! Поезжай в свой Бостон и там устраивай демонстрации! Безобразничай, нарушай спокойствие, ори что есть мочи о том, как у нас все плохо! Но только там! «Негодное правительство, продажные судьи, завравшийся президент Гарвардского университета!» Все эти уважаемые люди, по-твоему, негодяи, да? Тогда кто же прав? Те двое итальяшек, что бросали бомбы? Доигрался до того, что полицейский врезал тебе дубинкой по башке! Это тебе не Россия, это Америка! И еще десять дней тюрьмы! Да тебя надо было бы упечь за решетку на десять лет!

– Тс-с… – прошептала мать Бенджамина. – Дети…

– И ты имел наглость явиться в этот дом, да еще с моей сестрой! – продолжал бушевать Израиль, впервые за пятнадцать лет брака не обращая ни малейшего внимания на протесты жены. – И хочешь, чтобы тебя пожалели. Ты лишился работы. Ничего удивительного! Какой босс захочет держать у себя типа, побывавшего в тюрьме! Денег у тебя нет, все твои денежки пошли в Бостон, на устройство разных безобразий и бесчинств! Ты, ветеран армии Соединенных Штатов, снял с себя последнюю рубашку, чтобы поддержать какого-то лодыря, человека, который дерется с полицейскими, человека, который считает, что помогает Америке тем, что убивает важных людей, разбрасывает бомбы, называет президента Гарварда лжецом…

– Израиль… я тебя умоляю, – мягко пыталась успокоить мужа мать.

– Да, именно так, – сказал отец Бенджамина. – Я Израиль. И я еду на митинг американских легионеров. Израиль Федров, капрал экспедиционных войск США. Родился в России, еврей… И что же они скажут на этом самом митинге? Я знаю, что они скажут. Они заявят: «От этих евреев одни неприятности, все они анархисты, надо вышвырнуть их вон из нашей страны!» А если в ответ я им скажу: «Нет, евреи вовсе не такие, они патриоты, лично меня даже ранили из пулемета во Франции… И я долго лежал в грязи, истекая кровью, пролежал там целый день и ночь…» И знаете, что они на это ответят? «Может, и так. Ну а как насчет твоего драгоценного зятька Джорджа? Разве это не его упекли в Бостоне в тюрьму из-за двух смутьянов-итальяшек?»

Стоя у двери в гостиную и не замеченный до сих пор взрослыми, Бенджамин всем сердцем ощущал, что отец прав. И если бы мог, он с радостью бы вышвырнул дядю Джорджа из дома своими руками.

– Евреи, евреи… – пробормотал Джордж. Голос у него был грубый, зычный, под стать внешности, этому разбитому носу, большим натруженным рукам. Кем он только не перебывал – и поденщиком, и докером, а последнее время работал водителем грузовика в фирме по доставке мебели. – Неужто ни на секунду не можешь забыть о своих евреях?

– Забыть?! – воскликнул Израиль. – Это ты забыл! А я… я помню. Там, в России, русские ходили по деревням и говорили: «Так, забираем этого жидка!» Они вырывали шестнадцатилетнего мальчика из рук матери и отправляли служить в царскую армию на целых двадцать пять лет!.. Деградация, брань, побои, Сибирь на всю жизнь, вот что ждало этого мальчика. Смерть!

– Так царской армии у них давно нет, – заметил Джордж. – И правительство вполне приличное.

– Приличное?! – взвизгнул Израиль. – Ха-ха-ха! Да оно еще хуже, чем было тогда! Нечего мне голову дурить. Уж я-то их хорошо знаю, этих русских.

– Израиль, умоляю, – сказала мать Бенджамина.

Израиль, презрев ее мольбу, подошел к Джорджу. Тот возвышался над ним, точно гора.

– А если сегодня на митинге легионеров они меня спросят: «А как насчет твоего еврейского зятька из Бостона, который успел отсидеть в тюрьме?» Что прикажешь им говорить, а?..

– Можешь сказать, что я не еврей, – ответил Джордж. – Я американец. Я родился в Цинциннати!

– Почему бы нам не присесть и не выпить по чашечке чая? – робко спросила мать Бенджамина. – К чему так заводиться?

– Цинциннати, как же! – усмехнулся Израиль. – Нет, это просто смехотворно! Все, что они помнят и знают о тебе, это только то, что ты еврей! Убирайся! Берта, выведи этого недоноска из моего дома!

– Идем, Берта, – сказал Джордж. Даже Бенджамин уловил в его голосе усталость и печаль. – Здесь нам не помогут. Нечего ждать, никакой надежды! – Он обернулся к Израилю: – Ты еще пожалеешь об этом! Как знать, что нас ждет впереди. Возможно, ты еще вспомнишь этот день и скажешь себе: «А этот лентяй и недоносок Джордж за дело получил тогда от полицейских дубинкой по башке. Возможно, и мне следовало бы оплакать тех двух итальянцев…»

Джордж и Берта заметили стоявшего у лестницы внизу Бенджамина, но не сказали ему ни слова. В последний раз он видел их выходящими из дома отца.

Израиль Федров, которому в ту пору было всего шесть, проделал долгий путь из Киева через Гамбург, затем выдержал положенный карантинный срок на острове Эллис [25] и наконец стал полноправным американцем в трущобах Нью-Йорка, что занимали тогда весь Ист-Ривер. Здесь он играл в бейсбол набитыми тряпками мячами и самодельными битами, без всяких там перчаток. На протяжении нескольких лет, с 1895 по 1910 год, Израиль Федров превращался в настоящего американца, ловя подачи голыми руками. Израиль Федров был американцем с руками настоящего старого кэтчера, потерял в этих играх три пальца, но даже в возрасте сорока пяти лет мог запросто обставить любого питчера и обойти бойкого молодого раннера, спешившего добежать до базы первым.

Именно он, Израиль Федров, провожал в 1942 году своего сына на вокзал «Пенсильвания-стейшн» и все время порывался понести рюкзак Бенджамина. Короткий однодневный отпуск кончился, его часть отправляли в Ньюпорт, а далее – на войну. Луис уже был за морем, служил в авиационном отряде. Бенджамин не позволял отцу нести рюкзак.

– Я ведь еще не старик какой-нибудь, – ворчал Израиль, но на сына впечатления это не производило. – Я сам, – уже громче сказал он, проходя сквозь толпу военных в форме, – сам уезжал из Хобокена на войну в девятьсот семнадцатом.

После Перл-Харбора ни у кого не возникала мысль о том, что сыновья Федровы уклоняются от военной службы. Ибо Израиль Федров смотрел на эти вещи просто: если идет война и ты молод, ты обязан сражаться на этой войне. Стоя в сером рассеянном свете под вокзальными сводами, они вслушивались в гул голосов, в котором были различимы прощальные возгласы. Но Израилю вспоминались совсем другие звуки. Сам он отправлялся на войну под барабанный бой. Бенджамин помнил эту легенду, она стала неотъемлемой частью истории его семьи. Тот самый случай, когда отец взъярился на собственного брата, Сэмюэля, пианиста, готового нанести себе физическое увечье, лишь бы избежать призыва. Вспоминая рассказы о той сцене, состоявшейся, когда сам он был лишь младенцем, Бенджамин всякий раз улыбался. Улыбнулся он даже сейчас, в тот момент, когда до расставания с отцом оставалось каких-то шестьдесят секунд. А расставались они на годы, возможно, даже – навсегда.

Позднее, получив увольнительную, он оказался в Париже и как-то забрел в отель «Крийон», что на площади Согласия. И, читая цитату из письма Генриха IV Наваррского, посвященную французскому аристократу, чье имя носил этот отель, снова улыбнулся и подумал об отце.