Ознакомительная версия. Доступно 18 страниц из 88
– Думаю, моему рту он предпочел бы найти другое применение. – В ее тоне нет и намека ни на смущение, ни на заигрывание. Она произносит это так, будто речь идет о том, чтобы помочь ему разобраться в тригонометрии.
– Ты действительно это только что сказала?
– Ну да, – спокойно отвечает она.
– Ну, если исполнишь его желание, осчастливишь его на целую неделю.
– Я могла бы и на год его осчастливить, если б захотела. – Самоуверенная девчонка. В самом деле может? Я понимаю, что мне нельзя об этом думать, вообще нельзя. Она продолжает болтать ногами, доводя меня до белого каления.
– А ты этого хочешь? – Не то чтобы я планировал это спросить. Интересно, очень будет больно, если мне отрезать язык?
– Вопросы задаю я.
– Не мне. – Вот тебе.
– Ты живешь здесь один? – Я ответил не сразу.
– Да.
– Почему тебя освободили от опеки?
– Необходимость возникла.
– Это сложно?
– Что?
– Сложно освободиться от опеки? – Я так и думал, что она спрашивает об этом. Правда.
– Нет. Поразительно просто.
Она молчит, и, как ни странно, теперь это кажется необычным. Я смотрю на нее, она, пристально, – на меня.
– Что?
– Пытаюсь понять, иронизируешь ты или нет.
– Нет. Это и правда поразительно просто. По сути, все сводится к двум вещам: возраст и деньги. Деньги важнее. Думаю, власти штата и двенадцатилетнего охотно зачислят во взрослые, если будут знать, что его содержание не будет стоить им ни цента.
– И что тебе пришлось для этого сделать? – Если у нее только такие вопросы, я на них отвечу. Пока она не касается личного, я готов рассказать все, что ее интересует. Она живет с тетей. Может, тоже хочет освободиться от опеки? Хотя ей почти восемнадцать, скоро и так официально станет совершеннолетней. Мы с дедушкой урегулировали этот вопрос еще год назад, как только он узнал, что смертельно болен.
– Заполняешь бумаги, предоставляешь документы, что тебе как минимум шестнадцать и ты располагаешь финансовыми средствами на собственное содержание. Потом твой опекун подписывает нужные бумаги, твое дело по-быстрому рассматривается – и все, ты сам себе хозяин.
Она кивает, словно мое объяснение ее удовлетворило. Про деньги не спрашивает. Может, воспитание не позволяет.
– Кто твой официальный опекун? – Интересный вопрос, но отвечать на него я не стану. Пусть у других спрашивает. Мою историю знают все, кому не лень, но, думаю, пока еще мне нечего опасаться. Она, конечно, узнает – и довольно скоро. Не сегодня завтра правда ей откроется – я на сей счет не обольщаюсь. Но приятно, что есть на свете человек, который находится в неведении относительно подробностей моей трагедии. По крайней мере, пока.
– А тебе что за дело?
– Просто подумала, может, это тот человек, что навещал тебя в воскресенье. Дрю сказал, у тебя гости; поэтому ты не пришел на ужин. – У меня были гости, но, конечно же, не мой дед. Однако тему Ли я с ней обсуждать не стану. Ни сейчас, ни вообще.
– Друг один приезжал. – Я ожидаю нового потока вопросов, но она больше ни о чем не спрашивает. У меня к ней тоже немало вопросов, однако, похоже, она уже выговорилась, и, боюсь, если я сейчас стану настаивать на продолжении беседы, мне придется об этом пожалеть.
Десять минут она молчала, болтая ногами, а потом снова принялась меня расспрашивать. Это не те вопросы, которые я ожидал услышать, но эта девчонка вообще непредсказуема. И такой ее интерес не вызывает у меня отторжения: инструменты, древесина, изготовление мебели. Не знаю, сколько вопросов она мне задала, но могу точно сказать, что к концу вечера я даже охрип.
Когда она спрыгивает с верстака – ее универсальное уведомление о том, что она уходит, – я озвучиваю то, о чем думал весь вечер.
– Ты не такая, какой я тебя представлял. – Я перехватываю ее взгляд. Она немного удивлена, глаза ее полнятся любопытством, которое, думаю, она пытается скрыть.
– И какой же ты меня представлял?
– Молчаливой.
Глава 18
Настя
Мамин голос. Это первое, что я помню, когда открыла глаза.
Моя чудесная девочка. Ты вернулась к нам.
Она ошибалась.
Если Эдна Сент-Винсент Миллей [7] права и детство – это страна, в которой никто не умирает, то мое детство закончилось, когда мне было пятнадцать лет. Полагаю, в сравнении с Джошем мне еще повезло, ибо его детство, судя по тому, что я узнала от Дрю, закончилось, когда ему было восемь. Подробностей я не знаю, потому что не задаю Джошу вопросов, на которые не готова ответить сама.
На выходные я еду домой. Мама ждала меня еще месяц назад. Меня удивляет, почему она до сих пор не заявилась к нам сама. Не в правилах Шарлотты Уорд дожидаться чего-то, что ей хочется.
Из вещей собирать мне особо нечего. Почти вся моя старая одежда осталась в родительском доме. Кроме родных и психотерапевта, встречаться я ни с кем не буду, поэтому свои наряды, больше подходящие для прогулки по Голливудскому бульвару, я оставляю у Марго, и это значит, что мои ноги не будут стонать как минимум пару дней. В пятницу занятия в школе мне придется пропустить: в Брайтоне нужно быть пораньше, чтобы успеть на прием к психотерапевту, к которому записала меня мама. Я подумывала о том, чтобы сообщить Джошу о своем отъезде, но в результате так ничего ему и не сказала. На это нашлось множество причин, но остановило меня прежде всего то, что я, на мой взгляд, не обязана перед ним отчитываться. В воскресенье я наверняка могла бы вернуться к шести, чтобы попасть на ужин к Лейтонам, но, пожалуй, будет лучше, если я пропущу его на этой неделе.
Переступая порог отчего дома – построенный в викторианском стиле, он смотрится по меньшей мере несуразно, – где я выросла, я чувствую себя в родной стихии. Это ощущение длится лишь одно мгновение. Оно ненастоящее. Непроизвольная реакция, как коленный рефлекс, отголосок того чувства, что некогда возникало у меня. Всего лишь мгновение мне хочется приехать домой, и чтобы все там было, как раньше. А может быть, я просто придумала те безмятежные дни, существующие лишь в моем воображении; в реальности их никогда не было.
Мама сидит в столовой за обеденным столом, который мы накрываем только по праздникам. На нем разложены пробные снимки. Моя мама – фотограф. И вот что любопытно: она умопомрачительно красива, но на фотографиях вы ее не увидите, ведь снимает обычно она. Мама – «свободный художник», но без работы не сидит, потому что она настоящий мастер своего дела и, соответственно, вправе устанавливать свои собственные правила, брать только те заказы, которые ее устраивают, приходить и уходить, когда ей заблагорассудится. Стены в моей комнате на верхнем этаже раньше были увешаны ее работами. Это были все мои любимые фотографии. Обычно я садилась за стол вместе с ней, рассматривала пробные отпечатки, выбирала те, что «улыбались» мне. Среди них всегда была фотография, которая находила отклик в моей душе. Я указывала на нее, мама печатала ее для меня. Это был наш ритуал. Теперь я не помню, что за фотографию выбрала последний раз. Я не знала, что это будет последняя выбранная мною фотография. Сейчас я могла бы подойти к маме, сесть за стол, показать на один из снимков, но я этого не делаю. Стены в моей комнате оклеены новыми обоями.
Едва завидев меня, она вскакивает со стула. В три шага преодолевает расстояние от стола до входа, заключает меня в объятия. Я тоже ее обнимаю, потому что ей это нужно, – даже если не нужно мне. Обнимать маму – это не то, что обниматься с миссис Лейтон, хотя вряд ли вы меня понимаете. Обнимая маму, я чувствую себя очень неловко. Она отстраняется от меня, и я вижу выражение ее глаз – то самое, к которому я так привыкла; то самое, что видела тысячу раз за последние три года. Это – взгляд человека, который смотрит в окно, ожидая появления того, кто, он знает, никогда не вернется домой.
